хочешь!» «Птицей полетел» Петр Петрович к Милорадовичу и опять распоряжался там именем фельдмаршала.
Принадлежа к людям, требовавшим от Кутузова активных действий, он, как и все наши лучшие генералы, делал это не из желания как-то выпятить себя, а исключительно из любви к Отечеству, остро переживая оскорбление и поругание оного «врагом мира», которого за все это должно было истребить. «Марш от Малоярославца до Днепра, — читаем у Щербинина, — представлял собою беспрерывное противодействие Кутузова Коновницыну и Толю». Оба хотели перекрыть Наполеону путь на Вязьму, главнокомандующий желал предоставить «отрезать» его свежим войскам адмирала Чичагова. «Нерешительное движение армии» свидетельствовало об этих колебаниях. В Полотняных Заводах старик, похоже, намеревался расположиться «на зимние квартиры», так что однажды Толь, придя в отчаяние, вбежал к Коновницыну и вскричал: «Петр Петрович, если мы фельдмаршала не подвинем, то мы зазимуем!» Подвинуть подвинули, но, как известно, дело это не принесло ожидаемого успеха, потому что было поздно… Основные силы французов прошли, наши не успели как следует сгруппироваться, и Наполеон ушел, хотя, правда, не просто ушел, а побежал самым паническим образом. Полагая, что наша армия сзади, французы растянулись по дороге на сутки пути и проходили как бы сквозь строй наших войск, подвергаясь нападениям то авангарда, то партизан, то казаков. Петр Петрович в это время писал: «…мы день и ночь гоним неприятеля, берем пушки и знамены всякой день, и пленных пропасть. Неприятель с голоду помирает, не только ест лошадей, но видели, что людей жарят… Можно ручаться, что армия их совсем пропала… Чрез 3 дни проходим Смоленск, а через две недели не быть ли нам в Минске, где твои клавикорды отниму… любезная родина радуется, веселится нашим победам, благодаря Бога…»
Стремглав катилась «великая армия» на запад, усеивая Смоленскую дорогу награбленным в Москве добром, трупами, разбитыми повозками, мерзлыми лошадиными тушами. Надежда найти в Смоленске продовольствие и свежие войска не сбылась. Остатки французов, теперь уже совершенно деморализованные, покатились дальше, к Березине, куда подтягивались адмирал Чичагов и Витгенштейн. Под Красным тем временем французов ждал капкан: русские срезали путь и подошли туда раньше французов. Но тут вдруг заартачился против атаки Кутузов. Коновницын и Толь навалились на него со всею решимостью, и он вынужден был согласиться, но с условием, вызвавшим недоумение: если командовать здесь будет не Наполеон. Почему это так важно было для Кутузова, представляет загадку и по сей день. Вряд ли он трусил, опасаясь потери достигнутых успехов: враг бежал, и бежал необратимо. Всегдашняя его отговорка того времени, что за десять французов одного русского не даст, звучала неубедительно. Всем было ясно: если враг лезет в ловушку, ее надо захлопывать! Ему настойчиво доказывали, что, по сведениям партизан, гвардия Наполеона, а стало быть, и он сам, прошли через Ляды. Наконец старик согласился на атаку.
Было позднее утро. Часть корпуса Даву уже прошла Красное и опередила русских, поэтому «успех был не столь удовлетворителен». Привели пленного баварского капитана. Кутузов все еще сомневался, не сам ли Наполеон тут командует? Фельдмаршал говорил по-немецки, как образованный немец, поэтому допрос вел сам. Немец не знал командовавшего своими войсками, но видел его в деле. Кутузов стал описывать приметы Наполеона. Когда пленный отзывался утвердительно, Кутузов, явно бледнея, обращался к стоявшему позади его: «Ces! lui!»[7] Когда же капитан сказал: «Nain, er ise gross!»[8], то лицо его прояснилось и он, с полной наконец уверенностью сказал: «Non, cela n’est pas lui»[9]. Может быть, когда-либо сыщется ответ, почему фельдмаршал так беспокоился личным присутствием Наполеона, нам же это совсем неясно.
На все попытки Коновницына выпроситься в сражение, он отвечал отказом, приводя всяческие доводы ненужности сражения вообще и его, Коновницына, присутствия в нем, в частности в таком примерно роде: «Ты видал, — не спеша говорил фельдмаршал, — когда осенью выставляют зимние рамы? Обыкновенно между рамами попадаются мухи. Пожужжав и повертясь немного, оне околевают. То же будет и с французами: все они скоро издохнут!»
Представляя жалкое положение французов, зажатых между главной армией и войсками Витгенштейна и Чичагова, нельзя было не согласиться со старым фельдмаршалом. Да, они должны были погибнуть, и в этом выражалась высшая справедливость Промысла, но при этом хотелось бы не оставаться в стороне, пассивным наблюдателем, а соучаствовать в утверждении столпа истины, чтобы знать, что гибли они не только от холода, голода и страха, но и стараниями россиян. И какое при всем этом им было дело до Англии с ее невыносимым морским владычеством, усиления которого так не хотел старый Кутузов! Они желали участвовать в ниспровержении врага мира, и в этом выражалась для них высшая справедливость. И не беда, что при этом люди надеялись на чины, отличия, назначения и награды. Чем больше человек, выполняя высшее свое предназначение, рвется, так сказать, услужить Отечеству, тем на большие милости с его стороны смеет надеяться. И то и другое неразделимо. Именно на этом и зиждутся нравственные основы отношений между ними!
С другой же стороны, если бы французы во главе с самим Наполеоном все, как один, утопились бы в Березине, повскакав в нее навроде гадаринских библейских свиней, или на пути их возникла бы вдруг пропасть, которая бы их всех разом поглотила, русские, невзирая на то, что еще больше утвердились бы в своей правоте и промыслительности своего существования, наверное, не получили бы того удовлетворения, какое частично все-таки получили, гордый неприятель бежал, был поруган и потоптан. А. И. Антоновский, офицер из корпуса графа Витгенштейна, возвращавшийся после ранения в армию, писал в своих воспоминаниях: «Тут только уразумел я и понял слова, воспеваемые в нашей церкви, ибо как кто бы ни хотел,
Пока же русские были за Смоленском, у Красного. Часу в пятом вечера стало известно о множестве трофеев: пленных, пушок, обозов и даже фургона самого Даву, в котором нашли жезл его, но не его самого. «Остатки Даву кое-как уплелись. Главная квартира заняла Красный. Милорадович был поставлен поперек дороги, лицом к Смоленску». Петр Петрович, снова «вырвав» разрешение идти в сражение, к сожалению, очевидно, не напомнил светлейшему князю смоленскому, что мухи, имеющие обыкновение, попав между рамами, околевать, имеют также обыкновение вместе с теплом оживать и жужжать дальше. Так же было и с французами. Они еще два года жужжали и собрали под ружье миллион человек, из которых состояла армия союзников. И может быть, именно потому, что под Красным фельдмаршал вернул Тормасова, должного с крупными силами обойти Красное, чтобы отрезать их и разбить наголову. Тут-то и померещилось ему, что в Красном сам Наполеон, тут-то и сказал он, что неприятели все погибнут, а если мы потеряем много людей, то с чем придем за границу? Позже говорили, что надо было помнить, что за границею, на которую указывал князь Кутузов, «была еще вся вооруженная против России и раболепно повиновавшаяся Наполеону Европа». Конечно, если предполагать выпустить его, то естественно было думать и обо всей вооруженной против России Европе…
Говорили, что Кутузов вообще не хотел продолжения войны за границей, затем вынужден был согласиться, но не хотел «неподготовленного» продолжения этой войны, полагая миссию России выполненной. Если это так, то непонятно, как он со своим опытом военным, дипломатическим и просто житейским хоть на минуту мог предположить, что Бонапарт не захочет получить реванш? Или, может быть, у него на этот счет были какие-то свои соображения? Сия тайна ушла вместе со светлейшим в могилу.
В туманное утро, полагая, что впереди все чисто, арьергардный корпус Нея, только что взорвавшего при отступлении Смоленскую крепость, буквально напоролся на батареи Милорадовича, осыпавшие его густыми картечами. Опасаясь, что от такой близости французы могут захватить орудия, в штыковой удар пустили пехоту, которая оттеснила неприятельские колонны от пушек. Это было не сражение, а размеренное истребление французов орудийным огнем. Другого ничего не предпринималось; ожидая, что выбросят белый флаг, еще задолго до темноты прекратили пальбу, избегая напрасного пролития крови. При этом была отбита почти вся артиллерия Нея.
Ночью Ней у селенья Сырокоренья, в двенадцати верстах от Красного, набросав на тонкий лед жердей и соломы, воспользовавшись усилившимся на ночь морозом, втайне, с небольшим отрядом, переправился через Днепр и, преследуемый Платовым, потеряв всех людей, в Орше явился ночью перед кострами французскими. На вопрос, кто он, последовал красноречивый ответ «великана»: «Я арьергард великой
