выполнить его ты обязан, даже если знаешь, что тебя бросят в воду на глубоком месте, а выплывать тебе придется в одиночку.
— Если бы мы знали, где они, тебя бы туда не посылали, сами бы справились, — объяснил Гавлику писарь, энергичный братиславский еврей в чине четаржа [4], и распорядился взять в качестве помощников двух бывалых разведчиков.
Четарж Кубович, узнав, куда их посылают, разразился проклятиями. Свободник [5] Лубелан вел себя спокойнее. «Чем дальше на восток, — думал он, — тем больше шансов попасть в родные края. А горы, не эти, а те, что расположены на востоке, я знаю как свои пять пальцев…»
— В начале сентября я ходил в разведку, — сказал полковник лишь, для того, чтобы что — нибудь сказать, и с досадой подумал: «Не умею я как положено посочувствовать человеку и поддержать разговор».
Он посмотрел в окно. Там вовсю светило солнце. Дождь остался где — то позади, в горах.
Мария тоже взглянула в окно и с удивлением подумала, что солнце, о котором она мечтала с той самой минуты, как села в экспресс, теперь не радует ее.
6
Мать Марии перестала верить в божью справедливость, когда неожиданно исчез ее муж. На следующий день какая — то доброхотка, жившая по соседству, сообщила ей, что видела, как он с небольшим саквояжем садился в поезд. С той поры мать уже не заставляла Марию верить в бога. Просто посылала ее в костел, чтобы не было лишних разговоров. И позднее Мария ходила в костел аккуратно, ведь режиму нужны были учителя, верные правительству и богу, но никакого внутреннего трепета не испытывала. А после визита надпоручика Орфануса разуверилась в боге окончательно.
Спустя пять дней ей исполнился двадцать один год.
— Бог тебя утешит, — шептала, поздравляя Марию, жена директора, сгорбившаяся от побоев мужа и ударов судьбы. — Он велик и милосерден. Ты забудешь все, выйдешь замуж… Время лучший лекарь. У тебя будет много детей, будет ради кого жить, и бог вознаградит тебя за все страдания, ниспошлет тебе благодать и свое благословение.
— Благослови тебя бог, Мария! — зычным голосом затянул директор, а заметив на комоде у нее несколько темно — зеленых бутылок, оживился: — Господь бог благословит тебя за отзывчивую душу и вознаградит тебя в детях…
«Какие дети?!» — хотелось крикнуть ей и остановить поток соболезнований, но она помнила, что необходимо соблюдать вежливость.
Она ни с кем не делилась своим горем, однако известие о гибели ее жениха быстро разлетелось по городку. И люди считали своим долгом как — то отреагировать: одни, проходя мимо Марии, вздыхали и отводили глаза, другие, напротив, кидались к ней с соболезнованиями, причем соболезнования были разные.
Самое неприятное произошло накануне дня рождения Марии. Пришла мать Пискоровой и, прикрывая фартуком рот, чтобы никто ее не услышал, загнусавила:
— Этот офицер вам ничего не оставил, пани учительница? Вы ведь знаете, о чем я говорю…
Мария смерила ее неприветливым взглядом, а та, хихикнув, продолжала:
— Не смотрите на меня так, пани учительница, я ведь знаю, как это бывает. Я желаю вам только добра, а мне от этого так никакого проку. Но если что случилось и вы ждете внебрачного ребенка, то это большая беда. Вас и с государственной службы выставить могут…
— Ничего такого не случилось! — обрезала ее Мария и покраснела от гнева.
— Я не имела в виду ничего плохого, пани учительница. Ведь мужчине сделать ребенка легче, чем сапожнику новые ботинки. Вы, может, еще и не догадываетесь, а этот офицер оставил вам о себе вечную память…
— Вон отсюда! — крикнула Мария, едва сдержавшись, чтобы не ударить доброхотку.
— И это за мою — то доброту! — воскликнула Пискорова и поджала губы. — Хорошо, если вам не придется обращаться ко мне, ну а если придется, так я напомню вам о вашей спеси… Уж я вам посоветую!..
Хуже всего было то, что Пискорова, видимо, говорила очень искренне, руководствуясь лучшими побуждениями.
Оставшись одна, Мария посмотрела на кровать, покрытую розовым покрывалом, на стол, на котором высилась стопка тетрадей, и решила, что проверять их она больше не будет. Она свой долг выполнила, а теперь пусть сюда приходят другие и попытаются выполнить обязанности учителя лучше ее. Ей это уже не под силу, потому что не стало Милана, не стало его улыбки. Чего бы она не сделала ради его улыбки!
Милан не был красавцем. Он был такой, каких много. Вот только разве что носил форму. А вообще — то у него была масса недостатков: он был заносчив и чрезмерно честолюбив, считал себя умнее и значительнее окружающих, он бывал резок и даже груб, любил выпить и сотником мог стать гораздо раньше, если бы не затеял драку со штатскими. Но он принадлежал ей, она любила его, а он любил ее. И никакой бог, справедливый и милосердный, не мог ее утешить. Да и был ли он справедливым, если этот сукин сын директор, никудышный педагог, плохой муж и плохой отец, жил, а Милан погиб?..
Нет, ни о какой справедливости не могло быть и речи. Поэтому в тот день, когда Мария должна была официально стать невестой Милана, она смахнула со стола все тетради второго и третьего классов, словно хотела навсегда отринуть прошлое.
В Легоге ее больше не увидят — это она знала твердо. Она не знала о том, что произойдет через два дня, но была уверена: завтра же старый Кукач отвезет её из Леготы со всеми ее пожитками.
В детстве ей очень хотелось быть мальчишкой. Сначала для того, чтобы безнаказанно лазить по деревьям и играть в футбол тряпочным мячом, потом для того, чтобы быть сильнее других девчонок с ее улицы и дергать их за волосы. А теперь ей хотелось стать мужчиной. Если бы она была мужчиной, то сегодня же отправилась бы хоть пешком туда, на Верхнюю Нитру, разыскала бы тех солдат, которыми командовал ее Милан. Она бы сама стала солдатом и обязательно участвовала в боях.
Однако она была женщиной — одинокой и несчастной. В один день, когда погиб Милан, все в ее жизни резко и непоправимо изменилось, и не стоило теперь марать красными чернилами страницы в школьных тетрадях.
Она незаметно вышла из школы и направилась искать возчика.
7
В купе воцарилась тишина. Лишь колеса монотонно отстукивали километры. Попутчики понимали, что не следует касаться темы восстания, что у каждого из них с ним связано что — то очень памятное, волнующее вопреки их воле даже двадцать восемь лет спустя.
Мария старалась не смотреть на лицо полковника, но уйти от своих мыслей не могла. Если бы Милан остался жив, он сейчас тоже был бы полковником или даже генералом. И сидел бы напротив нее. Они бы молчали, а он сжимал бы ее руки в своих крепких горячих ладонях. Она горько улыбнулась, потому что впервые за многие годы подумала о том, что постоянно вспоминает того, прежнего Милана, каким он сохранился в ее памяти. А как бы он выглядел сегодня?
Сейчас он, вероятно, весил бы не меньше центнера, а может, и больше. Его лоб — боже, как она боялась, что лиловая жилка, пульсировавшая у него на виске всякий раз, когда он волновался, неожиданно лопнет! — уже густо избороздили бы морщины. Его добрые и ласковые руки давно огрубели бы, а
