И вот соскользнули остатки одеяний — последняя надежда повернуть назад.
— Маура, — шептал он, покрывая жаркими поцелуями ее шею, ее грудь. — Моя Маура.
Его слова звучали тихо, точно молитва, и были обращены не к Господу, а к ней. Она не ощущала вины, заключая его в объятия. Ведь не она давала обет, который они нарушали, и не ее ждали угрызения совести. «Сегодня, Бог, сейчас он мой», — думала Маура, упиваясь своей победой, слыша, как застонал Даниэл, когда она обхватила его ногами, делая ему больно, подгоняя его. «У меня есть то, что ты никогда не сможешь дать ему, Бог. Я отняла его у тебя. Он мой. Давай же, вызывай своих демонов — мне наплевать».
Той ночью и Даниэлу было наплевать.
Когда их тела наконец достигли разрядки, он упал в ее объятия. Они долго лежали молча. Она видела, как мерцают его глаза в отсветах уличных огней, пробивавшихся в окна спальни: взор его был устремлен во тьму. Он не спал — просто думал. Может, сожалел. Через некоторое время тишина показалась ей невыносимой.
— Жалеешь? — наконец спросила она.
— Нет, — прошептал Даниэл. Его пальцы скользнули по руке Мауры.
— Что-то не верится.
— А тебе непременно нужно верить?
— Я хочу, чтобы ты радовался. То, что произошло между нами, вполне естественно. По- человечески. — Она смолкла. И, вздохнув, прибавила: — Но, возможно, это всего лишь слабое оправдание греха.
— Об этом я как раз и не думаю.
— А о чем же ты думаешь?
Он поцеловал ее в лоб, обдав волосы своим теплым дыханием.
— О том, что будет дальше.
— И чего же ты хочешь?
— Я не хочу тебя потерять.
— Не теряй. Выбор за тобой.
— Выбор… — тихо проговорил он. — Это все равно что выбирать между вдохом и выдохом. — Он перевернулся на спину. И некоторое время молчал. — Помнится, однажды, — продолжал он, — я рассказывал тебе, как принял обет.
— Ты сказал, что твоя сестра умирала. От лейкемии.
— Тогда я и заключил эту сделку. Договор с Богом. Он выполнил условие, и Софи осталась жива. Я тоже исполнил наш уговор.
— Тебе же тогда было только четырнадцать. Слишком рано давать обещания на всю жизнь.
— Но я все же пообещал. К тому же, Маура, во имя Господа можно сделать много добра. Я был счастлив этим обещанием.
— А потом ты встретил меня.
Он вздохнул.
— А потом я встретил тебя.
— Придется выбирать, Даниэл.
— Иначе ты уйдешь из моей жизни. Знаю.
— Я не хочу этого.
Он взглянул на нее.
— Тогда не уходи, Маура! Пожалуйста! Эти несколько месяцев без тебя я был сам не свой. Испытывал чувство вины из-за того, что хотел тебя. Но только и думал, что о тебе.
— И что же будет со мной, если я останусь в твоей жизни? У тебя будет церковь, а у меня что? — Она уставилась в темноту. — Ведь ничего не изменилось, верно?
— Все изменилось. — Он взял ее за руку. — Я люблю тебя.
«Только недостаточно сильно. Не так, как ты любишь своего Бога».
И все же она не отстранилась, позволила Даниэлу снова заключить ее в свои объятия. И отвечала поцелуями на его поцелуи. На этот раз они занимались любовью яростно, нежное соприкосновение тел превратилось в неистовое столкновение. То была не любовь, а кара. Сегодня они пользуются друг другом. Если у Мауры не может быть любви, пускай будет страсть. Пусть у него останутся воспоминания, которые будут преследовать его в те вечера, когда Бога вдруг покажется мало. «Именно от этого ты откажешься, покинув меня. Из этого рая ты стремишься уйти».
И он ушел, когда все еще было темно. Она почувствовала, как он зашевелился и проснулся рядом с нею, как медленно сел на край кровати и начал одеваться. Все правильно — наступило воскресное утро, пора возвращаться к пастве.
Он наклонился, поцеловал ее в голову и прошептал:
— Мне нужно идти.
— Знаю.
— Я люблю тебя, Маура. Никогда не думал, что скажу это женщине. И вот теперь говорю.
Он погладил ее по щеке, и она отвернулась, чтобы Даниэл не увидел, как на глазах у нее выступили слезы.
— Давай я сварю кофе, — сказала она, вставая.
— Не надо, оставайся в теплой постели. Я и сам могу выйти.
Они снова поцеловались — и Даниэл поднялся. Маура слышала, как он прошел по коридору и как за ним захлопнулась входная дверь.
И все-таки это произошло. Ей не удалось выйти за рамки клише. Ева и яблоко. Обольстительница, которая довела священника до греха. Но на этот раз в качестве коварного змея-соблазнителя выступал не Сатана, а их одинокие сердца. «Хотите отыскать дьявола, господин Сансоне? Тогда взгляните на меня».
«Взгляните на любого из нас».
За окнами небо мало-помалу окрашивалось холодными, яркими красками утренней зари. Маура отбросила одело, и от постельного белья повеяло запахом их страсти. Пьянящий аромат греха. Она не стала смывать его с себя — просто набросила халат, скользнула ногами в тапочки и пошла на кухню готовить кофе. Стоя у мойки и наполняя кофеварку водой, она рассматривала на заиндевевшем оконном стекле замысловатые узоры в виде переплетенных лиан, цветов и листьев и, даже не глядя на термометр, понимала — день сегодня обещает быть ужасно холодным. Она представила себе, как прихожане Даниэла, выбираясь из машин, кутаются в пальто и куртки и спешат к церкви Пресвятой Богородицы, чтобы, невзирая на воскресную стужу, послушать вдохновенные проповеди отца Брофи. Что же он скажет им этим утром? Признается ли своей пастве, что он, ее пастырь, сошел с пути истинного?
Маура включила кофеварку и направилась к входной двери за газетой. Едва она ступила наружу, как ее насквозь пронизало холодом. Мороз обжег ей горло и ноздри. Она без лишних проволочек схватила газету, лежавшую на дорожке, развернулась и быстро взбежала по ступеням на крыльцо. Взявшись было за дверную ручку, она вдруг застыла как вкопанная и уставилась на дверь.
На слова и знаки, нацарапанные на ней.
Маура обернулась и в ужасе оглядела улицу. Но увидела только сверкающую на солнце обледенелую мостовую и услышала только тишину воскресного утра.
Она прошмыгнула в дом, захлопнула за собой дверь и заперла ее на засов. И тут же бросилась к телефону — звонить Джейн Риццоли.
23
— Ты уверена, что ничего не слышала ночью? Шаги на крыльце или что-нибудь еще необычное? — спросила Джейн.
Маура сидела на диване и дрожала, хотя на ней были свитер и широкие шерстяные брюки. Она так и не позавтракала, не выпила даже ни глотка кофе, но голода, однако, совсем не чувствовала. Все полчаса до
