– Как ты? – спросила Нина. – Ты весь… будто тебя неделю не кормили.
– Я в порядке.
– Я тебе тут поесть принесла. Лепешки, сыр местный, мед, французская тушенка, лапша. Я чай сейчас поставлю, бутерброды сооружу. Я виски купила. «Баллантайн».
– Виски – это хорошо, – Павел вымученно улыбнулся. – Если б ты гранатомет купила, вообще было б замечательно. Ты на следы перед воротами обратила внимание?
– Конечно, – сказала Нина, пытаясь открыть банку с тушенкой.
– Они свежие были? И какие? Какого размера?
– Всякие. При занятиях этого Ибрагима посещать его должны часто. Стой, там были легковые в основном, но были и от грузовых. Точно, был протектор, похожий на 66-й ГАЗ.
– Молодец. Налей мне. Хорошо. Ты говорила, улица узкая?
– Узкая. Там две легковушки не разъедутся. И утыкается в этот дом. Дальше только для пешеходов. Там арык, мостик через него.
– Ага, – сказал Павел. – Я весь внимание. И на этой улочке больше ворот нет. Скажи мне, что их нет.
– Наверное… да, точно нет. Длинная средневековая кишка в дувалах. Да там и не развернешься, пока на площадь не выедешь.
– Площадь? Там есть площадь? Есть там что-нибудь на площади, ну, такое?
– Какое?
– Ну, старое, типа мечети?
– Есть что-то полуразвалившееся, пара деревьев растет, колонка. Вроде все.
– Нам достаточно. Ты, говоришь, художница?
– Да я уже лет десять ничего не рисовала.
– Неважно. Завтра ты покупаешь, чего там для вашего ремесла нужно, и мы с тобой прилежно рисуем это самое полуразвалившееся – до тех пор, пока не откроются ворота, чтобы впустить или выпустить какую-нибудь машину.
Три часа рисования Павел едва выдержал. Было жарко, но его колотил озноб. Таблеток он съел полную упаковку, но помогло не очень. Зато схватило желудок. Коротая время, Павел качался на складном стуле и отсчитывал скрипы, как отсчитывают оставшиеся до конца крутого подъема шаги. Он насчитал сотни три, пока Нина не попросила прекратить – мешал сосредоточиться. Павел удивился, ведь не что-нибудь важное, просто делала вид, не выставлять же, в самом деле, собралась, но Нина попросила заткнуться, заняться фотографированием или онанизмом, – Павел хотел возмутиться, но смолчал, – или чертить в пыли прутиком, или считать листья на ближайшем дереве, но – тихо, ради бога, тихо. Хорошо. Он принялся ее рассматривать: как она смотрит, закусив губу, потом наносит штрих, как сперва она нарочито медлила, – это было заметно и неискушенному, а потом перестала медлить. Работа при этом почти не ускорилась, но было видно, что именно так и сейчас нужно класть штрих, и именно в нужном месте, а быстрее бы не вышло, или вышло бы хуже. Павлу даже стало интересно. А потом сверху, из улочки, на площадь выполз ГАЗ-66.
Водитель оказался круглым дураком. Он ехал один и едва не сбил стоящую посреди улицы Нину. Выскочил, начал размахивать руками, кричать, а за ремнем джинсов на его спине оказался «макаров». Наверное, водитель думал, так близко от дома с ним не может случиться ничего страшного. После он пытался притвориться, что совсем не понимает русского языка, но Нина ткнула ему пальцем чуть пониже глаза, он взвизгнул и вдруг стал все очень хорошо понимать. Они выехали за город, свернули с дороги, и водитель очень быстро, взахлеб, вывалил все, – еще до того, как ему начали ломать пальцы. Само собой, он знает, конечно, да, и возит, вот, и через границу, это просто, только не надо, у него же дети, у него трое дочерей, совсем маленькие, он никому ни про что не расскажет, он клянется, у него деньги есть, он заплатит, только не нужно снова, это очень больно, очень, да, и он не вздумает кричать, конечно, нет, это правда, истинная правда, возили, недавно повезли, одного, да, он еще удивился, да, он знает, куда повезли, а потом, нет, нет, не его это дело, он повторит, все в точности повторит, только не надо, он все слово в слово повторит.
Прятать его не было времени. Павел свернул ему шею, как куренку, и выбросил в придорожные кусты.
Глава 7
Зеленое утреннее солнце, пробравшись сквозь крохотное оконце под потолком, щекотало веки. Юс проснулся, вскрикнул и хотел вскочить. Но лежал он не на кровати, а на соломенном тюфяке, не в больничной палате, а в тесном сыроватом подвале с соломенной трухой и опилками на полу. В метре от матраса стояла глиняная чашка с водой – Юс мог дотянуться до нее левой рукой. Правая была прикована за запястье к толстому стальному кольцу, вмурованному в пол. За такое же кольцо была прихвачена и правая нога. Поясницу сдавил ржавый железный обруч с приклепанной к нему толстой цепью. За окном щебетала птица. Что-то маленькое, проворное скреблось под соломой в углу. Пахло прелью. Хотелось почесаться и повернуться на другой бок, согнуть затекшую ногу. Хотелось есть.
Юс позвал. Раз, другой. Подождал. Позвал снова. Наконец обитая железом дверь, скрежетнув по полу, приоткрылась, и молодой гортанный голос произнес, коверкая русские слова: «Чего тебе нужно? »
– У меня нога затекла, – пожаловался Юс. – Я есть хочу. Очень.
Дверь закрылась, минут через двадцать открылась снова, и в подвал зашло полдюжины мужчин – кто в джинсах и тенниске, кто в халате, кто в длинной, почти до пола рубашке. Юса отцепили от колец, но не освободили, а прищелкнули к длинному тяжелому бревну и понесли, как пойманного зверя, вместе с бревном.
В комнате с коврами и резными деревянными ставнями перед Юсом поставили большую миску желто- красного, истекающего жиром плова. Юс жадно пожирал его, запихивал в рот обеими горстями, сыпал рис на ковер и брюки, урчал, прожевывал жирное скользкое мясо, отрыгивал, запивал холодным зеленым чаем, переводил дух, снова запускал пятерню в горячую, рассыпчатую массу. В миске помещалось литра три. Юс съел все. Тогда ему дали лепешку. И еще две. Потом вместе с бревном отнесли к деревянной будке, укрытой за кустами в саду.
