Мыли Юса прямо в одежде, обливая из шланга холодной водой. Юс ежился и чертыхался, но утреннее солнце, уже жаркое, как муфельная печь, за минуты высушило одежду и волосы. Помытого Юса вместе с бревном отнесли на веранду и уложили на дощатый некрашеный пол.
– Кто ты? – услышал Юс и захотел повернуть голову, чтобы разглядеть говорившего, но не смог.
– Я – Юс. Юзеф.
– Я не спрашиваю о твоем имени. Оно мне известно и для меня не важно. Я спрашиваю: кто ты?
Голос был спокойный и холодный. Очень правильный, четкий, хорошо поставленный. Очень знакомо выговаривавший правильные, резинисто-упругие слова. От них по мышцам полз скользкий холодок.
– Художник я. Дизайнер, – выговорил Юс, пытаясь повернуться.
– Тебе хочется меня убить? – осведомился голос. – Отвечай, не бойся. Если скажешь правду, тебе не сделают ничего плохого.
– Никого я не хочу убивать. Выпустите меня. Я в горы ехал.
– Выпустить? Ты убил двоих моих людей. Третий в больнице и выйдет из нее не скоро.
– Я… я не нарочно. Я не хотел. Пожалуйста.
– Не хотел. Но убил.
– Я не хотел!! – завопил Юс, извиваясь, стараясь вскочить. – Не хотел!! Не хотел!!!
Когда Юса унесли, на веранду подали свежий чай, лепешки и масло в глиняных пиалах, и соль, и плошку варенья из алычи.
– До сих пор не могу привыкнуть к чаю с бараньим жиром, – сказал хаджи Ибрагим. – Сколько лет прошло, а язык не забывает. Ты замечал, наше тело памятливее головы?
– Замечал, – ответил Рахим, поморщившись. Его рассеченная зубьями кошек скула воспалилась. Пластырь набряк сукровицей и гноем.
– Память тела. Твои пальцы помнят, как нажимать на курок. Его – как держать кисть или карандаш. У него тонкие пальцы. Тонкие, узкие кисти. Вялое тело. И такая сила. Удивительно. Даже спустя сутки после припадка.
– Что вы собираетесь с ним делать?
– С ним? Говорить.
– Но зачем? О чем с ним можно договориться? Он ведь в самом деле хотел убить вас, – сказал Рахим.
– Конечно. Когда-то ты тоже хотел меня убить. Когда-то тебя гнали, как зимнего волка. А я не стал в тебя стрелять. Я говорил с тобой. И теперь ты моя правая рука. Уже много лет.
– Я никогда не забуду того, что вы сделали для меня. Но ведь он же псих. Истерик. Верить ему – глупость. Убеждать его бессмысленно. Ради чего тогда тратить время, говоря с ним?
– Рахим, Рахим. Убеждать бессмысленно? Я уже слышал такие слова. О тебе. После того, как ты один, с одним дробовиком и семью патронами к нему, пошел к Нурлану и его людям.
– Но я…
– Ты хочешь сказать, был другим? Да, другим. Ты был слабее. И глупее.
– Простите меня, хаджи. Но я просто хочу понять, почему это… этот человек дороже тех, с кем я делил хлеб.
– Потому что он намного больше может. Потому что – другой. Потому что хорошего солдата можно нанять или сделать самому. Такого как он – нет. Он безумец.
– Но как же вы тогда хотите управляться с ним?
– С помощью слов. Обычных человеческих слов, самого сильного средства для всего человеческого. … Я вижу сомнение в твоих глазах. Вполне понятное сомнение. Мы живем в мире дешевых слов. Раньше было не так. Раньше люди верили в слова. Словом ограждали, охраняли. Лечили. Убивали. Теперь мы не верим в слова. Их стало много вокруг. Все читают, пишут. Куском металла слова втаптывают в дешевую бумагу и продают – дешево. Даже Книгу Книг. О силе слов позабыли. А теперь ее приходится открывать заново. Заново узнавать, что слова сильнее тел. Те, кто готов отдать жизнь за слова, гораздо сильнее не верящих. Те, кто ценит жизнь превыше всего, для кого слова – просто способ сказать, где больше пиши и ниже цены, бессильны перед теми, кто принес свою жизнь в жертву словам. Слова могут дать большую, очень большую власть над телами. Безумие… Ты знаешь, что такое «дивана»?
– Сейчас так зовут психов, но вы, наверное, не это имеете в виду?
– Раньше этим словом называли тех, кто отдался Иблису. Впустил в себя кого-нибудь из его сыновей. Так называли одержимых. Истерика, пена у рта – это когда человек не может совладать с демоном, и демон порабощает его. Но иногда, изредка, человек оказывается сильнее демона. Но не изгоняет его, – а порабощает, завладевает его силой. И становится демоном сам – еще худшим. Что, звучит как страшная сказка? Рахим, Рахим, ты не хочешь оскорбить меня недоверием, – а глаза твои не верят мне. Облеки я свою мысль в слова сказки нынешней, сказки со страниц глянцевых журналов, скажи про истерию и маниакальный психоз, про потенциалы и пик разрядки, ты бы слушал меня по-другому. И поверил бы. Те, кто не верит в слова, оказываются у них в рабстве. – Хаджи Ибрагим усмехнулся. – Если бы я когда-то сказал про демонов и одержимость своим офицерам, меня посчитали бы сумасшедшим. А ведь каждый из них видел, что может одержимость. Новомодные слова тебя только обманут. Старые – вернее. Сейчас в безумии видят только болезнь. Изучают, как болезнь. Не понимая, что оно бывает предательством и разума, и человечности.
– Я понимаю, – сказал Рахим. – Убивая, он смеялся.
– Да. Ему нравилось. Ему было стыдно и мерзко. И хорошо. Потому он и смеялся. Демоны способны радоваться, лишь причиняя боль. Может, он и в самом деле художник. Был художником. А теперь он
