Наконец машина остановилась. Крышку ящика открыли, и в глаза Юсу ударил яркий свет. Юс зажмурился. Его вместе с бревном вытащили из ящика, потянули наружу, под солнце. Окатили водой из ведра, остатки вылили на лицо. Он, лежа в луже на спине, жадно хватал ртом льющуюся воду. Вокруг оживленно переговаривались, хлопали друг друга по рукам и спинам, блеял привязанный веревкой баран, жирный, с огромным, почти достающим до земли курдюком. Поверх каменных стен, огораживающих двор, вилась, щетинилась остриями зубьев колючая проволока. Над изгородью виднелись склоны гор, по которым ползали мелкие коричневые пятнышки – коровы. Вокруг были стены дома и сараев – глина и камень, деревянные столбы, земляной утрамбованный двор, усеянный катышками бараньего помета, облезлая синяя краска на дверях, угрюмый бородач в майке и с автоматом, сидящий на лавке у двери, приклад автомата обмотан синей изолентой. Где-то неподалеку шумела большая, быстрая река. Юса вместе с бревном занесли в низкую, пахнущую навозом комнатенку с крошечным окошком в дальней стене, принесли еще воды, стопку черствых, пахнущих мазутом лепешек. Лепешки Юс жадно, до последней крошки, сглодал.
Он едва успел слизнуть крошки с ладоней, когда дверь распахнулась и его вынесли, отцепили от бревна и прицепили к округлой, со сколами и литейными швами чугунной чушке весом, должно быть, в полцентнера. В уазик сперва затащили, пыхтя, эту чушку, следом запихнули Юса. Двое уселись на переднее сиденье, и уазик тронулся. Часовой у ворот, белозубый парнишка в кепке, с автоматом через плечо, помахал рукой вслед. Через полдня в него, уставшего и разомлевшего от жары, и открывшего, не долго думая, ворота белой «Ладе» с ферганским номером, всадили в упор пять автоматных пуль.
Юса везли долго, но теперь его новые перевозчики были внимательнее к нему, давали напиться, когда он просил, и останавливали, когда он хотел справить нужду. Юсу открывали заднюю дверь, и Юс мочился в щель, роняя капли на пол. Шофер, наблюдая за Юсом в зеркало, хмурился и всякий раз говорил: «Ты свынячь помене», но Юс ничего не отвечал и только звякал толстой короткой тяжелой цепью.
Шофер был тощий, светловолосый, в выцветшей рубахе и полотняной жилетке, с закатанными рукавами, – настоящий ковбой в старой брезентовой шляпе, с приклеенной в углу рта мятой сигареткой, в перчатках с обрезанными пальцами. Вел он фантастически. Асфальт давно остался позади, ехали по дороге, выгрызенной бульдозером в горном склоне. Дорога была не в лучшем состоянии, ее местами перекрывали оползни, и тогда, не снижая скорости, шофер швырял машину на склон, чуть ли не на двух колесах переезжая заваленный участок, и гнал дальше. В горах недавно шли дожди, и от них реки и ручьи вздулись, перехлестывали через мосты, часто почти незаметные под несущейся водой. Водитель ехал по залитой водой дороге так, будто видел ее. В верховьях долины, там, где она расширилась и стала плоской, с полкилометра ехали по сплошному озеру по радиатор в воде. На перевал карабкались по серпантину, с поворотами, на которых колеса зависали над обрывом. На перевале – широкой, просторной седловине с озером и снежниками на склонах рядом – остановились. Второй конвоир, плотный коренастый киргиз с бесстрастным плоским лицом, принес Юсу в пластмассовом черпаке воду – чистую и вкусную, но такую холодную, что сразу заломило зубы. Ковбой, черпнув ведерком прямо из озера, залил эту воду в радиатор.
Ковбой долго совещался с киргизом по поводу Юса. В конце концов оба они, кривясь от натуги, вытащили из машины чушку и Юса следом за ней. Отдышавшись, шофер присел на камне и закурил. На боку у него висел, прихваченный кожаной петлей, большой длинноствольный револьвер. Киргиз вытащил из машины мешок с кизяком и сейчас раскладывал костер, приспосабливал над ним котелок.
Сильно пекло солнце. Жгло кожу. Воздух был холодным, но солнце обжигало. А в тени сразу становилось зябко, до зубного стука. Юс сидел на нагретом солнцем металле и смотрел на воду, на отражавшийся в ней склон, на небо. Глубокой, густой синевы небо, чистое, без единого облачка. Он не помнил, видел ли когда-нибудь в своей жизни такое небо. В нем можно было утонуть, как в воде. Отражаясь в глади озера, оно делалось разноцветным, как стекла калейдоскопа. И сама вода была разноцветной, не на первый взгляд, но если присмотреться, прищуриться, прикрыть от солнца рукой глаза: вон вдоль камней бежит полоса черноты, вот легкая, почти прозрачная синь, а вон зелень, и желтизна рядом. Все переливалось, по воде бежала рябь от ветерка, и полосы сдвигались, сплетались, сверкали чистым цветом, перемешивались.
– Это лед, – сказали за спиной.
Юс оглянулся и увидел неслышно подошедшего шофера.
– Там под водой лед, оттого такое разноцветное. Гарное, правда?
– Правда, – согласился Юс.
– Зоркуль местные зовут. Доброе имя. Ойбек уже чай спроворил, – сказал шофер, – зараз подсилкуешься. Ты куришь-то?
– Нет, – ответил Юс.
– Добре, – сказал шофер. – О, трымай.
Юсу подали глиняную пиалу. Он удивленно посмотрел на ее содержимое.
– Ты не бойсь, – сказал шофер. – Это шир-чай называется. Бараний жирок тут, зеленый чай, соль там, приправка, туда-сюда. Добре. Ты пей, не бойсь. Вот тебе лепехов, заесть. Говорили, жрешь ты до хера. Тут полтузина, наяривай.
После первого глотка Юсу показалось, что его сейчас вырвет. Но не вырвало, а после третьего даже показалось вкусным.
– Ты и нас не бойсь, – сказал водитель. – Мы тебе ничего плохого не зробымо, правда, Ойбек?
Киргиз улыбнулся, сверкнув сплошным рядом золотых зубов.
– А железо на тебе, чтоб ты нам ничего плохого не зробыв, правда?
Киргиз засмеялся.
– Чего смеешься? Смеется он. Давеча конь его так приложил, мертвый валялся. Потом отжился, пополз. Как дыхнуть сдолел, засмеялся. Веселуны они, местные. И сейчас вот, смеется. … Меня Семеном звать. Онисимовичем. А тебя-то как?
– Юс, – ответил Юс.
– Гарное имя. Пшек? Да ладно, какое мне дело. Давай тебе, Юс, еще подолью. … О, це так. … Ты меня послушай, Юс. Ты одно пойми, мы тебе плохого не хотим. И те, ну, к кому тебя везем, – тоже. Ты запамятуй, добре запамятуй. Ибрагим – он человек непростой. Он – не какой-нибудь там бай или командир полевой. Он – духовный.
