Стену прогрело солнце. Тепло проходило сквозь драный брезент куртки, сквозь ошметки свитера. Живое, сильное тепло – не склизкая от пота духота постели. Юс прижался затылком к стене, закрыл глаза. Мимо прошелестела машина, кто-то рядом презрительно хмыкнул, – Юс не обратил внимания, понемногу соскальзывая в дремоту.
– Парень, эй, парень! Ты что, напился с утра?
Юс открыл глаза. Рядом с ним стояли два патрульных омоновца в пятнистых комбинезонах, с бронежилетами и автоматами.
– Документы есть? Ты чего в лохмотьях? Пугало обокрал, что ли? Откуда ты такой вылез, перекореженный?
– Не трогайте меня, – прошептал Юс.
– Ты чего, не слышишь? Документы! – рявкнул омоновец.
– Не трогайте меня! – крикнул Юс, скорчившись, прикрывая руками голову.
Его схватили за шиворот, встряхнули, как кутенка.
– Обыщи его!
Юса развернули, ткнули лбом в стену. И тут он услышал, как рядом остановилась машина и мягкий равнодушный голос произнес:
– Отпустите его.
– А ты кто такой? – осведомился омоновец. – А, извините. Так точно.
Юса отпустили. Он обернулся и увидел, как кто-то, коренастый и коротко стриженный, одетый в серый костюм, садится в новенький «опель», а оба омоновца стоят вытянувшись. Дверца захлопнулась, «опель» набрал скорость и скрылся за поворотом. Омоновцы некоторое время смотрели ему вслед, а потом один из них, рябой мясистый детина с пуком торчащих под носом волос, сказал Юсу:
– Так ты че, из больницы? Че ты сразу не сказал?
– Леха, ты что, вообще? – сказал второй. – Тебе что здесь, маслом намазано? Нам на второй участок нужно, забыл?
– Да, надо идти, – сказал рябой. – Ты того… осторожнее. Ты нас извини, работа у нас такая.
– Пошли! – прошипел второй.
Подъехал троллейбус. Юс вошел в него и из-за стекла увидел, как второй, втолковывая что-то рябому, постучал согнутым пальцем по лбу.
Двое суток Юс не выходил из комнаты общежития. Лежал на кровати, глядя в потолок. Засыпал. Просыпался. Снова проваливался в дрему. Мочился в двухлитровую пластиковую бутылку. Всякий раз, нащупав ее подле кровати, подолгу не мог открутить ослабевшими пальцами крышку. В графине на столе была пахнущая тиной вода. Юс пил ее. День сменялся ночью. Юс перестал ощущать свое тело, руки, свои веки и подумал, что наконец-то умирает. Юс обрадовался. В сером предрассветном сумраке к Юсу пришел маленький печальный ангел, серебристый и босой, и сел у изголовья.
– Я умираю? – спросил у него Юс, но ангел не ответил. Только поглядел строго черными птичьими глазами-бусинами. Потом потускнел и исчез.
Сквозь разреженный сумрак проступили очертания стола и пустого графина на нем. Юс вдруг понял, что очень хочет есть. И жить.
Глава 3
Лето пришло хорошее. Сильное, жаркое. По ночам над городскими крышами ворчала и бухала гроза, проливаясь мутными реками на проспекты. С городских холмов не успевало стекать, и в низинах из канализационных решеток били буро-серые фонтаны. Машины, утонув по радиатор, глохли. На площади, у чугунных ботинок памятника классику, разливалось озеро с флотилиями пустых бутылок, медленно дрейфующих к Институту Здоровья. Поутру на клумбах среди полузадохшихся тюльпанов и роз прорастал камыш и орали полчища оголтелых лягв.
Лето пришло плодородное, яркое. Из разбухшей прогретой земли зелень лезла, как подошедшее тесто из кадки. Истошно вопили истосковавшиеся по теплу коты, воробьи дрались и любились напропалую прямо под ногами прохожих.
Все вокруг жадно множилось, совокуплялось, ело, росло. Этим летом хотелось жить.
Юса мучил голод. Непрерывно, нестерпимо. Голод унимался, лишь когда Юс наедался до тошноты, когда распертый желудок мешал сгибаться и ходить. Но через каких-то десять-пятнадцать минут голод возвращался. Он сидел внутри комком замерзшей слизи, мучил нутро, требовал больше и больше. Юс не мог спокойно пройти мимо витрины со съестным, – в набитом животе тут же все болезненно дергалось. Есть хотелось до дрожи в коленках. Юс завтракал, выбирался из комнаты, покупал булочки в киоске на остановке, пожирал их, не дойдя до проспекта, заходил в кафе у кинотеатра «Октябрь», покупал дорогущий здоровенный багет с ветчиной и помидорами, запихивал его в себя, заходил в столовую за Академией, ел там, долго сидел в тамошнем измызганном туалете, выбирался наружу и шел в пиццерию на проспекте. Юс покупал по три, четыре порции сразу – и все жадно пожирал, облизывал пальцы. А еще Юс боялся. Машин, скользких ступенек, воров, пробирающихся по ночам в комнаты общежития, шарящих в шкафах и способных походя пырнуть просыпающегося Юса ножом. Юс ходил по улицам очень осторожно. Подолгу стоял на перекрестках, ожидая, когда машин станет меньше. Не подходил к стенам – ведь с крыши могла упасть черепица или оборвавшийся кусок карниза. Кроме того, – Юс это знал точно и доподлинно, – за ним постоянно следили. Продавщицы фруктовых киосков многозначительно переглядывались, завидев его. Якобы случайные прохожие подолгу шли следом и шептались. Постовые милиционеры провожали его взглядами.
Но слежка ничуть не беспокоила Юса. Наоборот – успокаивала. Он знал – его могут схватить в любой момент. И рано или поздно обязательно схватят. Выпустили его с непонятной целью, и как только цель эта будет достигнута – за ним придут. Но это значило: пока его не схватили, его будут оберегать. Не дадут волоску упасть с его головы. Иначе зачем вся эта слежка? Зачем было выпускать из больницы? О том, что будет, когда его все-таки схватят, Юс думать не мог и не думал. Впереди виделся только кромешный, невыразимый ужас. Не умещавшийся в рассудке.
