Господин Великий Новгород

— А у меня, баба, рубашечка аленька...

— Есть и беленька, и синенька, и желтенька... Ну а еще каки слова на рцы?

— Решето, баба...

— Ну, еще... а? Что ты ел утром ноне?

— Репу... Да — да, баба, редька, репа...

В решето потреб сбери — редьку, репу,
Сей в народ милость богату и слепу.
В правде походишь и без рукавицы,
Везде бо в любви устретят тя лицы...

— Хорошо, хорошо, дружок... Только не забывай.

— Не забуду, баба.

— А то отец не привезет московского пряника.

В это время старик закашлялся, и голова Марфыпосадницы показалась в окне. Рядом с нею выглядывал и маленький Исачко в красной рубашонке. Старик низко поклонился.

— А! это ты, Корнил... Здравствуй! — приветливо сказала Марфа.

— Здравия желаю, матушка, золотая моя.

— Что скажешь, Корнилушко?

— К твоей милости, посадница золотая.

— Войди в хоромы.

— А что Гавря, дедушка, воротился?

— Воротился, батюшко-посадич.

Челядницы отворили крыльцо, поклонились старику, уважаемому всем Новгородом, и ввели его в хоромы через светлые сени.

Он очутился в большой, знакомой ему палате, окнами на Волхов, и помолился на образа и на распятие, ярко блиставшие в богатой киоте.

— Паки здравия желаю, матушка-посадница.

— Присядь, Корнил. Прикажь, Исачко, наточить браги.

— Не до браги бы топерево, матушка, — медленно проговорил старик, все еще стоя у порога.

— Почто не до браги? Брага добрая — млеко старости.

— Так-ту, так матушка-посадница, да время топерево не такое.

— А что?

— Да вот ворон, матушка...

— А что ворон, дедушка?.. Ково нарицает?.. Бабу? — зачастил Исачко, воротившийся в палату.

— Что ты про ворона, Корнилушко, говоришь? — переспросила Марфа.

— Да с поля, матушка-посадница, воротился воронок мой, с ночи пропадал... А топерево воротился весь в крови...

— Что ты? Как?

— И клевало-то у ево все в крови по самыя, сказать бы, очи — по головку...

— Кто ево так зашиб, дидушка? — вмешался Исачко.

— Не зашибен он, батюшко-посадич, а покровянился по саму головку...

— Ну и что ж?.. — начала бледнеть Марфа.

— И ножки в крови, матушка, по самое черевцо...

Марфа становилась все бледнее и бледнее... Исачко смотрел и на нее, и на старика недоумевающими глазами.

— Не в падали, матушка, закровянился он. От падали крови нетути... В живой кровушке, думается мне, бродил воронок-от мой...

— В чьей? — с ужасом спросила Марфа.

— Богу то ведомо, матушка... А токмо хрестьянскаято кровь, думается мне... Либо московска, либо...

— Наша?.. Новогородска?..

— Не знаю, золотая моя.

Марфа так сжала руки, что пальцы ее, несмотря на всю их пухлость и рыхлость, звонко хрустнули. Грудь ее высоко подымалась. Тонкие ноздри расширились, как у испуганной лошади... Казалось, ей дышать было нечем — воздуху не хватало в ее полной, широкой груди...

Она глянула на киоту, на распятие... Вспомнила, как на этом распятии клялись ее сыновья, Арзубьев Киприан, Селезнев-Губа Василий, Сухощек Иеремия, как плакал Зосима соловецкий...

Ей почему-то вспомнилась и неудачная поездка в Перынь-монастырь, и странная льняноволосая