— Братие! — обращал Холмский к воеводам свои черствые глаза. — Мера нам топерь, братие, послужить великому князю, своему государю, и биться за осудареву правду. Бог и Пречистая Богородица ведают, что правда нашего государя перед нами...
— Положим наши головы за осудареву правду! Ляжем костьми за великаго князя, осударя нашего! — разом воскликнули воеводы, расправляя бороды и звеня доспехами.
Холмский снял шлем с головы, на которой густо засело серебро седины меж золота рыжих волос. Он глянул на большой стяг с изображением воскресшего Спасителя... Все московские ряды обнажили свои головы и тоже воззарились на главный стяг...
— Господи, Исусе Христе! — скрипучим, но здоровым голосом выкрикнул Холмский, так что голос этот прошел по рядам. — Боже, пособи кроткому Давиду победить иноплеменника Голиафа[70] и Гедеону. Пособи, Господи, и нам, недостойным рабам твоим, над сими новыми отступниками и изменниками, восхотевшими покорить православную веру хрестьянскую и приложить к латынской ереси, и поработить латыньскому королю и митрополиту, поминать имена врагов твоих, Господи, в твоей соборной церкви!
Он размашисто перекрестился, колотя пальцами в стальные латы и в наплечники. Невообразимый гул, скрип, звяк и какой-то стон был ответом на речь главного воеводы: это молилась бранная Москва, широко размахивая в воздухе руками, стуча и гремя шеломами и доспехами... Это был шепот смерти, которая веяла в воздухе невидимыми крыльями, навевала холод на душу, проходила морозом по спине... Заскрипели знамена при движении древков — и потом как бы все замерло...
И за Шелонью все пришло в движение. Строились ряды, слышались возгласы, ржанье коней, бранные окрики, которые доносились до москвичей:
— Вперед, молодчая братия!
— Вы вперед, старшии! Вам место впереди — как в церкви, так и тутай!
— Вы легче нас, молодчии... Идите!
— Легче! То-то легче! Мы испротерялись доспихом и коньми... Мы голые! Так ступайте вперед вы, богаты и нарядны! Вам честь и мисто!
Упадыш стоял в отряде Димитрия Борецкого и прислушивался к этим возгласам. Горькая улыбка скользила по его бледному лицу...
— Господо и братие! — покрывал всех металлический голос вождя новгородцев, князя Шуйского- Гребенки, который скакал между рядами с обнаженным мечом. — Постоим за святую Софию и за волю новгородскую... А оже кто тыл покажет, богатый и старший, ино того дом и животы отдам молодчим на поток и разграбление... Вперед! Пейте, братие, кровавое пиво московское!
— Раньше бы было думать о «молодчих»... — горько усмехнулся на эти слова Упадыш. — Нами, молодчими, а не старшими держалась воля новгородская. Нами она и кончитца...
Пробежал ветерок по новгородским знаменам, и они заскрипели у огорлий древков... «О, Упадыш, Упадыш!» — слышалось ему в этих звуках...
Вдруг московский берег Шелони закричал тысячами голосов.
— Москва! Москва! Москва! — гремел в утреннем воздухе московский боевой клич — «ясак».
— Господо и братие! — звучали в этом кличе голоса воевод. — Лутче нам здесь положить головы свои за государя своего, великаго князя, не чем со срамом возвращаться.
— В воду, братцы! В Шелонь!.. Го-го-го-го, — стонали москвичи. И ринулись вперед.
Как в котле, закипела вода в новгородской реке от множества ринувшихся на нее московских коней... Казалось, Шелонь остановилась... Слышен был невообразимый шум и плеск воды, ревели голоса всадников, фыркали кони... Не стало реки перед новгородцами — вместо реки двигались на их берег массы лошадиных тел, морд, фыркающие ноздри, сверкающие мечи и шеломы и дико ревущие глотки: «Москва! Москва!..»
— Святая София и Великий Новгород! — грянуло с новгородского берега.
— За Коростынь, братцы новгородцы! За сором коростынский! — бешено ревел богатырь рыбник, знакомый уже нам Гюрята, оправившийся после побоев коростынских и добравшийся до Новгорода целым и невредимым.
— За носы да за губы те наши, братцы! — кричал и тщедушный «пидблянин», раздобывшийся коньком и смотревший теперь совсем казаком, только без усов и чуба.
— В Шелонь их! Коли! Топи!
Сшиблись передние ряды. Застучали шеломы и латы, поражаемые сулицами и рогатинами. Положение новгородцев было выгоднее — они напирали с берега вниз и опрокидывали москвичей в воду. Передние ряды, падая в воду, расстраивали последующие ряды. Латники, выбитые из седел и падавшие в воду, изнемогали под тяжелыми доспехами и захлебывались в мутной реке, уже окрашенной московской кровью.
— Пруди Шелонь московским собачьим телом! — неистовствовал Гюрята, все опрокидывая на пути.
— Вот вам за носы! Вот вам за губы! — пищал за ним и «пидблянин», одною рукою держась за гриву коня, а другою размахивая сулицей.
Московские задние ряды словно задумались, дрогнули, попятились... Дрогнул и стяг воеводский, зашатался в воздухе...
— Господо, воеводы и братие! — неистово прокричал с берега Холмский. — Первого, кто покажет лицо свое заднему ряду, колите на месте!
Но новгородцы напирали все более и более... Хмурое лицо Холмского зеленело, и он подымался на стременах, чтоб разглядеть, что делается там, за новгородскою ратью... Но там не видно было того, чего он ждал.
И Упадыша нигде не видать. Димитрий несколько раз оглядывался, ища его глазами, но его не было... «Не убит ли?»...
