еще не покончили с вопросом об Иудее. Кому вручить ее судьбы, потомку Маккавеев — Антигону или потомству идумея Антипатра? Какого мнения об этом иерусалимский первосвященник, сам отрасль Маккавеев?
— Я полагаю, — после долгого колебания отвечал Гиркан, — что под управлением сыновей Антипатра Иудея будет покойнее и более верна Риму, чем под управлением моего племянника.
— А ты что скажешь, наш мудрый советник? — обратился Антоний к Мессале.
— Моя мудрость — верность Риму, — отвечал оратор, — на этой мудрости построил свой ответ почтенный первосвященник, пожертвовал ей даже и узами родства. Притом, и Антигона, и Фазаеля, и Ирода я знал еще в Риме, когда они учились у Цицерона и посещали мои студии; у Антигона — душа зверя, которого никакая сила приручить не может; для него, как для волка, его логово — весь мир, и душа иудея не сольется с мировою душою, сердце иудея не забьется никогда в одном биении с мировым сердцем — с сердцем Рима, Капитолия, Форума; иудей вечно будет чужак во Вселенной. Не то я усматривал в юных идумеях — в Фазаеле и Ироде: у них — мировая душа.
— Я рад это слышать, — сказал Антоний. — Я сам то же думал. А потому, именем сената и народа римского я, дуумвир Марк Антоний, сыновей идумея Антипатра, Фазаеля и Ирода, назначаю тетрархами над всей Иудеей. Акт этого назначения я сегодня же отправляю в сенат для внесения его в Капитолий на хранение вместе с другими государственными актами.
Гиркан, Фазаель и Ирод благодарили дуумвира и клялись в неизменной верности Риму.
— Кто еще там ожидает аудиенции? — обратился Антоний к Мессале, отпуская Гиркана, Фазаеля и Ирода.
— Ожидают приема иудей Антигон, сын Аристовула, последнего царя Иудеи, парфянин Пакор, сын престарелого царя Парфии со своим сатрапом Варцафарпом, аравитянин Малих, царь Петры, а также депутаты из Тира, Сидона и Пергама, — отвечал Мессала.
— Первыми я приму дерзких парфян, — залитые золотом уста Красса вопиют о мщении.
X
После приема у Антония произошло нечто, чего никто не ожидал, что оказалось роковым для всей последующей бурной жизни Ирода.
— Сын мой Ирод, — сказал ему Гиркан, — на твои сильные руки Всевышний возложил судьбы Иудеи и мою собственную судьбу. Чтобы еще больше скрепить узы, связавшие тебя со мною, я отдаю тебе самое дорогое, что осталось мне в жизни, это мою драгоценную жемчужину Мариамму, отдаю тебе в жены, а с нею даю тебе еще одного брата, Аристовула. Бери их... люби их...
Старик заплакал. Эта неожиданность так поразила Ирода, что он, при всем своем умении владеть собою, сначала растерялся. Он давно любил Мариамму, любил ее еще крошкой, когда носил на руках и изображал из себя Давида, поражающего Голиафа-Элеазара в львиной шкуре, который, бывало, похищал маленькую Мариамму. С ростом и развитием девочки росла и любовь к ней. Теперь он любил ее безгранично. Любовь Мариаммы казалась ему недосягаемым, небесным блаженством. Но он не забыл, как она в злополучный день, когда Ирод грозил распятием всему Иерусалиму, гордо, не по-детски сказала ему: «Нет, ты не мой!» И вдруг теперь ему отдают ее в жены! Она будет принадлежать ему, как Дорида! Нет, это старик Гиркан бредит; он ничего не знает.
— Но ведь девочке только четырнадцать лет, — сказал он, наконец, — а мне тридцать два, и у меня уже есть жена. Да и сын мой от Дориды, Антипатр, уже старше Мариаммы.
— Это ничего не значит, — отвечал Гиркан. — Женщина — это такое деревцо, что чем оно моложе и нежнее, тем плодовитее, а дети благословение Божие. И то не важно, что у тебя уже есть жена; Дорида Доридой и останется, а Мариамма будет Мариаммой.
— Но она меня не любит...
— А разве любит агнец, когда его приносят в жертву Иегове? Женщина — тот же агнец, приносимый в жертву размножения народа Божьего; раститеся и множитеся и наполняйте землю, вот что сказал Иегова... Через год Мариамма даст тебе сына.
Но прошло два года, а Ироду было не до женитьбы.
Отверженный Антонием, Антигон, лишенный наследия предков, изгнанный из Иудеи, не дремал. Когда отец его, последний царь Иудеи, Аристовул, был отравлен по повелению Помпея, а сыну его и преемнику, Александру, римляне отрубили голову, Антигона с братьями и сестрами приютил у себя Птоломей, владетель Халкиды у подошвы Ливана. Сын Птоломея, Филиппион, влюбился в младшую сестренку Антигона и женился на ней. Но красавица приглянулась и отцу, и чадолюбивый папенька, убив сына, сам женился на его молоденькой вдове и с тех пор стал еще более покровительствовать Антигону и его братьям. Так они и остались в Халкиде.
Но Антигон не думал мириться с утратой отцовского наследственного трона. Мы видели его в Александрии, в приемной у Цезаря; но там сила и ловкость Антипатра и Ирода осилили его права, и Цезарь объявил ему жестко, что наследство — зло и разврат для наследника и что наследственный трон без личных доблестей наследника — то же зло и разврат... Мы видели его потом в Тарсе, у Антония, и там холопство Ирода перед Римом пересилило права наследства.
— Так я же призову силу против насилия! — со злобой отчаяния решил он, проклиная Рим и его угодников.
Он воротился в Халкиду. Два года зрел в его уме план мщения и, наконец, созрел.
Эти два года Антоний оставался в Александрии и в объятиях Клеопатры забыл весь мир... Пользуясь его временным безумием, парфяне успели захватить всю Сирию.
— Так вот где мой наследственный трон, в колчане у дикого парфянина, — сказал Антигон Лизапию, который унаследовал власть отца своего Птоломея над Халкидою.
— В колчане у парфянина? — удивился Лизапий.
— Да! Я уже говорил с их сатрапом Варцафарпом, и он с прямотою варвара сказал: «Дай нам тысячу талантов и пятьсот иудейских женщин и девиц, и мы посадим тебя на отцовское место».
— А царевич Пакор? — спросил Лизапий. — Ведь Варцафарп только его сатрап.
