Вот эта флотилия ушкуев вышла уже в Волгу. Неприютно здесь на большой воде, холодно. Осень с дождем рано завернула. По небу летели на юг последние перелетные птицы, жалобно перекликаясь высоко в небе. Прибрежные леса грустно теряли свои пожелтевшие листья.
Когда нестройная флотилия переселенцев плыла мимо Казани, толпа татар высыпала на берег Волги.
— Ля-илля-иль-алла, Мухамед расул Алла! — кричали одни, махая в воздухе шапками.
— Селям алейкюм! Алейкюм селям! — приветствовали другие.
— Кесим башка Хлынов! — злорадствовали третьи.
Микита-кузнец с бессильной злобой показывал им кулак с своего, заваленного кузнечными принадлежностями ушкуя.
Оня беспомощно жалась к своей подруге и глядела печальными глазами на серые, неприветливые воды потемневшей Волги. Свою мать она похоронила в Хлынове: не хотела та плыть к рекам вавилонским и умерла с тоски по мужу.
В Нижнем переселенцев ожидали земские подводы, на которых хлыновцы и тащились с своею рухлядью от яма до яма.
И вот они в Москве, на реках вавилонских. Оню Пальчиков отвез в дом князя Щенятева, а Оринушку с матерью — к боярину Морозову.
— Не плачь, Онюшка, не плачь, сиротинушка, — утешала ее подруга, — мы с матушкой будем ходить к тебе.
— Где уж нам, полонянкам, видеться! — грустно покачала головой горькая невеста горького жениха- колодника.
— Нету, милая: добрый дядя, Пальчиков Семен Николаич, сказывал, что мы будем ходить друг к дружке.
Через несколько дней бирючи трубили на площадях Москвы и возглашали:
— Православные! Завтрея, по указу государя великаго князя Ивана Васильича всея Русии, на Красной площади, на лобныем месте, будут «вершить» хлыновских коромольников! Копитесь, православные, на Красную площадь!
Москвичи и без приглашения рады были таким зрелищам. Какие у них были развлечения?.. Одни кулачные бои да публичные казни... Новгородцев уж давно «вершили», и москвичи скучали...
— Ишь паря, глядь-кось, три «кобылы» в ночь соорудили... Но-но-но, кобылушки!
— И три люльки высокия, качели... Вот качацца будут, таково весело!
— Ведут! Ведут! — пронеслось по площади.
Их действительно вели. Между москвичами виднелись на площади и некоторые хлыновцы. Они смотрят и тоже плачут.
— Москва слезам не верит, — говорил кто-то в ответ.
— На кобылы кладут...
К палачам подходит Пальчиков.
— Вы полегше, ребята, — шепчет он, — тоже хрестьянския души...
Я не стану описывать все то возмутительное, что произошло дальше.
Оникиева, Лазорева и Богодайщикова не стало. Свершилось то, что видел дедушка Елизарушка «в тонце сне»...
Не стало скоро и Они, хлыновской Кассандры...
Князь Данила Щенятев относился к сиротке с отеческой добротой. Постоянно тихая, молчаливая и грустная, она возбуждала в нем глубокую жалость.
— Домой бы мне, на родимую сторону, — говорила она иногда князю.
— Зачем, деточка? Там никого из ваших не осталось. Всех государь велел расселить в Боровске, Алексине, Кременце да в Дмитровке.
— В монастырь бы мне.
— Обживешься, детка, с нами. Мы тебе женишка подыщем. Хорошева отецково сына женишка!
— Мой жених пред Господом. Я в Хлынове заручена батюшкой родимым.
В дом князя стал учащать Шестак-Кутузов. Пораженный красотою девушки еще в Хлынове, он возгорел к ней страстью...
Но девушка, видя это, была особенно холодна с ним.
И страсть влюбленного старика превратилась в ненависть...
— Погоди ж, тихоня, — неистовствовал он в душе. — Так не достанешься ж ты никому!
Скоро княгиня Щенятева получила письмо, в котором какой-то мерзавец (мы догадываемся кто) писал княгине, что их Онисья... любовница князя Данилы.
Ревнивая княгиня поверила гнусной клевете и извела несчастную сироту отравным зельем.
Да, это была наша Кассандра. Как ту, Кассандру «священнаго Илиона», погубила Клитемнестра[34], жена Агамемнона, так и нашу другая Клитемнестра (жена князя
