И принялась рассуждать о великом будущем, которое ее ожидало, и о жертвах, которые должна принести ради этого. Она так верила, что убедила и Уолтера. С упавшим сердцем он почувствовал, что теряет Верну. Ему нечего было предложить ей, кроме самого себя, руки и сердца, и, тяжело вздохнув, он признал, что захотел слишком многого. Блестящий мир славы, который ждет Верну, не для таких, как он. И Рубан еще сильней восхитился ею.
В ту ночь, когда после концерта Верна осталась у Рубана в части, начался ракетный обстрел. Они прислушивались к вою, жужжанью, клацанью беспилотных самолетов-бомб в ночном небе, и Верна задрожала. Уолтер обнял ее и сказал: «Ну что ты, детка, не бойся. Сюда они в жизни не долетят».
Но он ошибся. Одна ракета упала в нескольких сотнях ярдов, вслед за ее омерзительным свистом наступила страшная, напряженная тишина, которая разрешилась оглушительным грохотом взрыва, пошатнувшего здание, и ночь наполнилась криками и звоном разбитого стекла.
Верна прильнула к Рубану, истошно крича: «Господи, как страшно! Пожалуйста, обними меня крепче, закрой мне глаза, пожалуйста, зажми мне уши. Мне так страшно, я больше не выдержу».
Рубан обнял ее еще крепче, прижал ее лицо к себе. Он целовал Верну и пытался унять ее дрожь, а когда она ответила на поцелуй, сказал: «Слушай, ты же просто бедное перепуганное дитя. Я тебя буду беречь. Ты теперь моя».
Она осталась до утра. Благодарность соединялась в ней с желанием, любовь — с потребностью найти избавление от страха и одиночества. Уолтер неверно понял пылкость и искренность, присущие Верне, и наутро опять заговорил о женитьбе.
Но тьма рассеялась, уступив место погожему дню, в синем небе весело засветило солнце, и, когда от воспоминаний о ночном кошмаре не осталось и следа, Верна снова принялась толковать о своем поприще. Уолтер милый, славный, она страшно его любит, но обязана думать о будущем.
Она оставила его несчастным и сбитым с толку. Он не мог понять ее, не мог связать воедино будущую звезду, которой, как ей удалось его убедить, она сделается, и дрожащее от страха дитя, прижимавшееся к нему в поисках защиты.
Спустя два дня бригада переехала в отвоеванный Аахен.
И там Морин Перл спросила у Верны:
— Ну что тот красавчик из Льежа? Жениться предлагал?
Верна, штопавшая свои трусики с бахромой, взглянула на нее:
— Ясное дело.
Морин, рослая брюнетка с широким ртом, разозлилась от такой самоуверенности. Неужели эта глупышка упустила шанс, какого она сама нипочем бы не упустила?
— Ну и?.. — спросила Морин.
— Да как же я могу за него выйти, — ответила Верна. — У меня поприще.
— Ах ты, Боже ты мой, у нее поприще!
Верна покачала головой:
— Я думаю, при нашей работе нечего выходить замуж. Это неправильно, если, конечно, ты намерена стать звездой. У нас с ним все серьезно, и если бы это не могло помешать…
Морин перебила ее и сказала с презрением:
— Ну ты и балда! Проворонить такого парня. Он же по тебе с ума сходит. Уши тебе поотрывать! Поприще! Протри глаза, детка. Все твое поприще уже закончено. Больше ничего не будет, сестренка. Ты не умеешь петь, не умеешь танцевать, какая из тебя актриса — ты даже ходить правильно не умеешь. У дрессированной блохи больше талантов, чем у тебя. Все, что ты могла в шоу-бизнесе, ты уже совершила. Чего себя обманывать?
Верна подняла глаза от трусиков с серебряной бахромой, лежавших у нее на коленях, и безо всякой обиды или желания поддеть сказала:
— Брось, Морин, ты просто завидуешь.
И продолжила штопать, неуязвимая в своей уверенности, оставив Морин в какой-то бессильной ярости, которая несколько смягчалась мыслями о горьком разочаровании, ожидавшем Верну. Ее ждут провал за провалом, пока однажды недолгая красота юности не увянет и надежды исчезнут навсегда.
Бригада находилась в Бастони, когда мощное контрнаступление фон Рундштедта внезапно обрушилось на союзников и застало их врасплох. Артисты в сопровождении лейтенанта спецслужбы Джеда Смита, которому их поручили, попытались вырваться из города и выехали прямиком на позиции немецких «Королевских тигров». На ходу развернув джипы, они ринулись обратно, сопровождаемые пулеметным огнем. Верна, обезумев от страха, визжала всю дорогу.
Город был окружен, лейтенант отыскал им глубокий подвал в разбитой снарядами школе, и они пять дней пролежали, вжавшись в пол, слушая грозные завывания битвы над головой. Верна забилась под одеяло ни жива ни мертва от ужаса.
Другие актеры были тоже сильно напуганы, потому что, как лейтенант ни пытался свести опасность к минимуму, одно дело находиться в тылу сражения, на расстоянии залетного снаряда, и совсем другое — в центре ожесточенного немецкого наступления, в полном окружении. К ужасу бомбежек, бесконечному ча- ча-ча-ча-ча автоматического оружия и резкому треску немецких пистолетов-автоматов в лесу на окраинах города добавлялся страх быть захваченными в плен и отправленными в немецкий концлагерь до конца войны.
В подвале сильно пахло порохом и дымом, вокруг горели дома. Позже добавились и другие запахи — сюда сносили раненых. Сиделок не было, не хватало санитаров, и Морин Перл, Конни Клэй и мужчины помогали раненым, чем могли. От Верны не было ни малейшей пользы. Она лежала на какой-то соломе, накрытая одеялом, плечи ее беспрестанно вздрагивали, зубы стучали.
Утром в Рождество лейтенант Смит спустился в подвал и собрал актеров.
— Вообще, дела не так уж плохи, — сказал он. — Мы вышвырнули их за черту города. Вроде, в пяти милях на подходе колонна наших танков. Во всяком случае, пока что фрицы нас не одолели. Не хотите ближе к вечеру выступить для ребят, которые сумеют прийти? Уверен, они оценят. Мы могли бы устроить место наверху, в школе, может, даже с печкой.
Никто не ответил. Эдди Стинсон опустил глаза и сглотнул. Зербо пробормотал: «Легко сказать, братишка». Сэмми Сиск попробовал сострить: «Интересно, как я буду смотреться без башки?» — но успеха не имел. В конце концов толстяк-комик сказал: «Даже не знаю».
Лейтенант посмотрел по очереди на каждого.
— Я вас не неволю. Как хотите. У нас полно ходячих, которым такое дело очень бы пошло на пользу. Может, вам проголосовать? Как решите, так и будет.
Эдди сказал:
— Идет. Поднимем руки и решим. Голосую за. Раз лейтенант говорит, это неопасно, — я ему верю.
Конни Клэй и Сэмми Сиск согласились с ним. Пит Руссо, Зербо и Морин Перл проголосовали против. Эдди Стинсон сказал: «Трое на трое». Все посмотрели на Верну, трясущуюся в углу, и поняли, что концерта не будет. Но Эдди решил соблюсти формальности.
Он позвал ее:
— Верна! Вот лейтенант хочет, чтобы мы поработали сегодня вечером. Решили проголосовать. Что думаешь, детка? Не хочешь спеть ребятам песенку и постучать каблучками?
Тишину, наступившую вслед за вопросом, нарушал только стон паренька, раненного осколком в бедро. Потом Верна села, вытянувшись в струнку и уставившись на них расширенными от страха глазами. Она попыталась что-то сказать, но губы дрожали и ничего не получилось. Тогда она кивнула. Что означало «да».
Пит Руссо сказал:
— Ну… Я думал, хоть у тебя мозгов хватит.
Морин проговорила презрительно:
— Героиня, тоже мне! «Искусство требует жертв». Она же не может подвести публику. Вот идиотизм!
Верна только еще раз кивнула. Эдди сказал:
