– И это все? Это все, что ты можешь мне сказать?
– А чего еще ты от меня ждешь?
– Ну я не знаю, Сара. Как насчет: «Не уезжай»? Или, к примеру: «Я хочу быть с тобой, Алекс, потому что я не лгала, когда говорила, что люблю тебя»?
– Прошу тебя, не надо об этом. – Но даже печаль в ее голосе, близкая к отчаянию, на этот раз не остановила его.
– Я получил твое последнее письмо, – решительно продолжал Алекс. – Это было очень мило с твоей стороны – наконец-то взять на себя труд написать мне. Но я должен кое о чем тебя спросить. Что ты имела в виду, когда написала: «Оказавшаяся весьма своевременной смерть моего мужа по существу ничего не меняет»? Что, черт побери, это должно означать, Сара?
Он спохватился, что находится в вестибюле отеля, и понизил голос.
– Ты хоть представляешь себе, что я при этом должен чувствовать?
– Мне очень жаль…
– Кто я, по-твоему, такой? Какой-нибудь стервятник, кружащий над телом Бена, только и ждущий того, чтобы ринуться камнем вниз на его скорбящую вдову?
– Перестань, прошу тебя, перестань!
– Просто скажи мне, зачем ты это делаешь.
– Я тебе уже все объяснила.
Он только презрительно хмыкнул.
– А я-то надеялся, что ты на этот раз сумеешь придумать что-нибудь более связное и убедительное.
Сара вцепилась в край стола с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
– Мне очень жаль, что ты не в состоянии понять доводы, которыми я руководствуюсь.
– Нет у тебя никаких доводов. У тебя есть целая куча надуманных, притянутых за уши отговорок, не имеющих никакого смысла.
Сара сидела, окаменев от горя, пока Алекс пытался овладеть собой.
– Тебе не кажется странным, что я встречался с тобой гораздо чаще, пока твой муж был жив, чем мне позволено теперь, когда он умер?
– Алекс… я тебя умоляю. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я хочу, чтобы ты начал новую жизнь в Калифорнии. Ведь именно об этом ты мечтал прежде.
– Прежде чего? Ну скажи прямо, Сара: «Прежде, чем умер Бен», так? А теперь растолкуй мне, каким образом это ничего не меняет.
– Это просто…
– Это все меняет! Все! Нас с тобой разделяло только одно препятствие, и теперь его больше нет.
– Ты ошибаешься, все гораздо сложнее… – Но она не могла продолжать, а наступившая вслед за ее последними словами зловещая тишина была невыносимой. Когда Алекс наконец заговорил, его голос зазвучал скорее устало, чем сердито.
– Я пытался тебя понять. Видит бог, Сара, я был терпелив, насколько это в человеческих силах, но я постоянно возвращаюсь к одной и той же простой истине: ты ведешь себя, как идиотка, и я ничего не могу с этим поделать.
– В самом деле? Ну что же, в таком случае, я полагаю, говорить больше не о чем, – отрезала Сара. – Послушай, Алекс, мне жаль, что я не умею ничего толком объяснить, но это не дает тебе права оскорблять меня.
Он тяжело вздохнул.
– Скажи мне только одно: ты горюешь о нем? В этом все дело? Ты вдруг обнаружила, что всю дорогу была страстно влюблена в своего мужа, и теперь не можешь…
– Нет, нет, нет!
Ей пришлось замолчать: к горлу подкатил ком, который она никак не могла проглотить.
– Тогда в чем же дело?
– Я люблю тебя, – прошептала Сара. – Я всегда буду тебя любить. Прошу тебя, оставь меня, Алекс.
– Нет, ты только послушай, что ты несешь! – взорвался он.
– Пожалуйста, не надо так сердиться, – безнадежно попросила Сара. – Я понимаю, почему ты сердишься, но пойми, мне тоже тяжело. Я этого не вынесу.
– Я не сержусь!
– О Алекс…
С другого конца провода до него донеслись всхлипывания.
– Не плачь. Слушай, мне пора идти. Я напишу тебе, как только у меня будет адрес.
– Лучше не надо.
– Я напишу тебе, – повторил он упрямо.
– Я серьезно, Алекс. Не надо, это ничего не изменит.
Его гнев вернулся – темный и удушающий, как грозовая туча, готовая разразиться бурей.
– Желаю тебе и Майклу хорошенько повеселиться в Рождество, Сара, – прорычал он в трубку и с грохотом опустил ее на рычаг.
Сара в испуге отшатнулась от аппарата. Она повесила трубку, отодвинулась от стола вместе с креслом и обхватила себя руками, внезапно ощутив в груди ледяной холод. «Что я наделала?» Круглый рожок разговорного устройства, похожий на огромный черный глаз, смотрел на нее с молчаливым осуждением. Чувствуя, как подступает паника, она попыталась призвать себе на помощь все те доводы, рассуждения и оправдания, к которым прибегала, чтобы объяснить свои поступки самой себе и – правда, без успеха – Алексу. Но они вдруг повели себя, словно солдаты-новобранцы: разбежались кто куда, никакой дисциплины. Их было так трудно собрать воедино, что она догадалась – назревает бунт.
Основной причиной был, конечно, Майкл. Каждый свой сознательный поступок она совершала ради него, каждое ее решение диктовалось его интересами. Смерть отца потрясла его. После страшного происшествия в карете мальчик еще больше замкнулся в себе, несмотря на все отчаянные усилия Сары, уже не знавшей, чем ему помочь. Его ночи превратились в сплошной непрерывный кошмар. Его терзали страхи, ему снилось, что его бросили, оставили одного. Каждое утро и мать, и сын просыпались разбитыми и подавленными.
Только в самое последнее время Сара начала подмечать в нем признаки выздоровления, робкие проявления независимости, которые одновременно и радовали, и огорчали ее, потому что ей тоже была необходима его поддержка. В его постоянном присутствии Сара черпала утешение, особенно в первые дни, когда она нуждалась в сыне почти так же остро, как и он в ней.
Как бы то ни было, несмотря на некоторое улучшение, Майкл еще далеко не оправился от потрясения и остро тосковал по отцу. Было бы просто бесчеловечно срывать мальчика с места только ради того, чтобы она могла отправиться в Калифорнию и воссоединиться там со своим любовником. Одна лишь мысль о том, что она может испытывать подобный соблазн, усугубляла в душе у Сары чувство вины.
Впрочем, даже если отставить в сторону чувства – Алекса или ее собственные, – в одном можно было не сомневаться: поспешное бегство с любовником неизбежно запустило бы в ход машину сплетен и пересудов. Языки начали бы молоть, мог возникнуть скандал. Хотя Саре было наплевать на мнение света, она не могла не думать о Майкле. Его надо было уберечь от общественного осуждения, ведь он был слишком мал, чтобы постоять за себя.
Ну вот, она насчитала уже две причины, и это было еще не все. Хотя ее нельзя было назвать вдовой, убитой горем, она по-прежнему находилась… трудно было подобрать верное слово… ну, за неимением лучшего, – в шоке после гибели Бена. Он оказался не чудовищем, а всего лишь человеком. Мужчиной, с которым она связала свою судьбу, на радость или на горе. Надо было быть уж совсем бесчувственной, чтобы за два месяца перечеркнуть восемь лет жизни, прожитых вместе. Во всяком случае, Саре так казалось.
Отчасти тут сыграло свою роль чувство вины. Может, она со всей откровенностью и не желала Бену смерти, но нельзя было отрицать, что она много раз за последние годы желала, чтобы он исчез, скрылся куда-нибудь, растворился без следа. И вот теперь его не стало. И пусть ей сколько угодно твердят, что это безумие, что это противоречит здравому смыслу, что ее вины тут нет, Сара ничего не могла с собой
