француженкой, артисткой варьете.
Она смутилась и замолчала, чувствуя, что с самого начала зашла в тупик. Ведь ей полагалось говорить правду!
– Я точно знаю, что она пела и танцевала; чем еще она могла зарабатывать себе на жизнь – понятия не имею, я была слишком мала. Ее звали Лили Дюшан. А может, и нет, откуда мне знать?
Она натужно рассмеялась.
– Представляешь себе, каково это – иметь мамашу по имени Лили Дюшан?
Рубен улыбнулся, и это ее приободрило.
– С самого раннего детства я помню бесконечные переезды, поезда, номера в дешевых гостиницах и мужчин… И еще смех матери. Но с годами смеха становилось все меньше и меньше. А мужчин – все больше. Все более дешевые номера и запах джина. Когда мне было десять, к нам в гостиничный номер в Сакраменто зашла дама из органов социального обеспечения и долго говорила с моей матерью. После ее ухода мама проплакала всю ночь. А на следующий день дама-попечительница вернулась и объяснила мне, что у меня будет настоящая семья. Она рассказала, как это замечательно – иметь родителей, и школьных товарищей, и чудный дом, и ферму, где много животных, и больше не кочевать с места на место. А мама обещала, что будет часто приезжать и навещать меня и что мне не придется скучать. Вот так я и попала в поместье «Ивовый пруд» и стала жить с Расселами. С тех пор я больше ни разу не видела своей матери.
Рубен положил руку поверх ее пальцев, вцепившихся в край скамьи. Грейс отпустила скамейку, повернула руку, и их ладони сомкнулись.
– Мои приемные родители были очень строгими и набожными. Хоть убей, не могу понять, зачем им понадобилось меня удочерять. Мысленно я всегда называла их отчимом и мачехой. Они меня, мало сказать, не любили, я им даже не нравилась. Мне кажется, они и друг друга недолюбливали. Они были католиками из Квебека[49]. В школу они меня не пустили, считая ее рассадником греха. Молитвам и катехизису мачеха обучала меня дома. Вот, пожалуй, и все мое образование, – с горечью призналась Грейс. – Просто чудо, что я вообще умею читать и писать.
Мысль об этом до сих пор не давала ей покоя.
– Все мое отрочество прошло в обиде на мать. Мне казалось, что она предала и бросила меня. Я была уверена, что она не любила меня и хотела сделать мне больно. Становясь старше, я постепенно начала понимать, что существует и другое объяснение: с ней что-то могло случиться, она могла внезапно заболеть или даже умереть от пьянства или болезни. Возможно, она стала жертвой насилия, потеряла рассудок. Теперь я верю, что так оно и было. Я ее простила. Но пока я росла, мне было известно лишь одно: она вышвырнула меня, как старый башмак, ушла и не оглянулась. Поэтому я стала бунтовать против мачехи и отчима. Мы только и делали, что ругались. Я старалась им досадить, чем могла, нарочно делала то, что они запрещали. Это стало целью и смыслом моей жизни.
– А потом появился Джо, – догадался Рубен. Грейс улыбнулась. Он оперся локтем о спинку скамейки и повернулся к ней, не сводя очарованного взгляда с ее лица, пока она рассказывала.
– Потом появился Джо, – подтвердила Грейс. – Мне он показался настоящим красавцем, но дело не в этом. С таким же успехом он мог бы выглядеть как Квазимодо, я все равно влюбилась бы в него. Он был неотразим по одной простой причине: мне не разрешали с ним общаться. И мы действительно любили друг друга. Те два месяца, что мы провели вместе, стали счастливейшими в моей жизни. Мы встречались повсюду, где могли и когда могли. Нас тянуло… – Ее голос прервался. – Ну, словом, это была чистая, невинная, прекрасная любовь.
– Это правда, что он сорвался с решетки для ползучих роз и сломал себе шею?
– Да, это правда. Знаю, это напоминает сцену из дешевого романа, но я ничего не придумала: так все и было. А когда он умер и правда вышла наружу, отчим запер меня в моей комнате. Еду мне передавали через щелку в двери, а окно забили досками, чтобы я не могла выбраться таким путем. И так продолжалось много недель. Я не преувеличиваю. Все это время только одна мысль поддерживала меня: мне хотелось посмотреть на их лица, когда я скажу им, что жду ребенка.
Грейс встала и устремила взгляд туда, где за кладбищенской, оградой в солнечной дали простирались невысокие холмы.
– Любовь была прекрасной, но недолгой. А последняя маленькая победа досталась мне дорогой ценой. Угадай, куда они меня послали.
Лицо Рубена окаменело.
– Только не говори, что в монастырь.
– Угадал. Именно в монастырь. Я тоже не могла в это поверить. Этих монахинь следовало назвать сестрами Святого Ордена Людоедок. Со мной они обращались как с закоренелой грешницей и без конца твердили, что мне придется отказаться от ребенка, как только он появится на свет. Так они понимали христианское милосердие. Их проповеди только укрепляли во мне решимость во что бы то ни стало сохранить мое дитя. Когда пошел уже восьмой месяц…
– Тебе было шестнадцать лет?
– Шестнадцать. Так вот, когда я была уже на восьмом месяце, мать-настоятельница сообщила мне, что мои приемные родители умерли, совершая паломничество в Лос-Анджелес, чтобы увидеть мексиканскую девочку, провозгласившую, что сама Богородица посетила ее и наградила стигматами.
– Знакомая песня!
– Они плыли на пароходе, и там взорвался паровой котел. Все пассажиры либо погибли при взрыве, либо утонули.
Рубен подмигнул ей.
– Ну-у-у… по крайней мере все они отправились прямо в рай.
– А через несколько дней появился Генри.
– Прямо в монастыре?
– Да. Моему отчиму он приходился братом, а для меня, стало быть, был чем-то вроде дяди. Он считался паршивой овцой в семье, поэтому в доме его имя почти не упоминалось. Я знала только, что он страшный грешник. Разумеется, я к нему сразу привязалась.
– Разумеется.
– Он вытащил меня из монастыря и привез обратно в поместье: после смерти приемных родителей я унаследовала «Ивовый пруд». Мы стали настоящими друзьями. Он был добрый, веселый, забавный, любящий, а самое главное… не знаю, как объяснить… он был нормальный. Просто не представляю, что бы я делала, если бы не он, когда ребенок умер.
Ей удалось уловить мимолетное выражение, недоверия у него на лице.
– Да, я знаю, о чем ты думаешь. Ты считаешь, что он меня использовал. Хотя бы для того, чтобы получить бесплатный стол и крышу над головой. А потом выкачал из меня все, что мог.
– Нет-нет, я…
– Да ладно, не оправдывайся. Мне эта мысль тоже приходила в голову. Но даже если это было правдой в самом начале, с тех пор все переменилось. Все осталось в прошлом и теперь уже не имеет значения.
Рубен поднялся и подошел к ней.
– Я же видел тебя с ним вместе, Грейс. Нет нужды убеждать меня, что Генри тебя любит.
Она обвила руками его шею и крепко прижалась к нему. Они долго стояли, обнявшись и не говоря ни слова. В эту минуту Грейс поняла, что любит его. Вряд ли им суждено идти по жизни рука об руку, но сейчас-то он рядом! Упустить такой случай было бы непростительно глупо.
Она улыбнулась ему, поспешно смигивая непрошеную слезу.
– Пошли, я хочу показать тебе одно особенное место.
Рубен жалобно застонал.
– Потерпи, это недалеко. Обещаю, тебе понравится.
Это было действительно неподалеку, и, когда они добрались до места, Грейс увидела по его лицу, что ему действительно понравилось.
– Это была моя церковь, – объявила она, широко раскинув руки. – Моя часовня в лесу.
Это была всего лишь маленькая полянка среди деревьев на вершине холма, замыкавшего поля с западной стороны. Всего лишь полянка, но поросший мягкой травой склон был испещрен эрикой и фиалками, а ветви высоких сосен, конских каштанов и кленов сплетались над головой ажурным пологом – не менее
