полумиллиарда людей) и темп его беспрецедентен, то и издержки соответствующие. Оскудевающие по численности и размякшие от преуспевания страны 'первого мира' не успевают 'переваривать' обрушившиеся на них (и в чем-то необходимо-желанные) трудовые ресурсы. Угроза потери национальной и культурной идентичности носит отнюдь не вымышленный характер.
Что значит в этих условиях принять глобализацию как объективность? Согласиться на то, что возобладавшее со временем исламское население Европы выберет исламского президента или проведет референдум по законам шариата? Загнать это исламское большинство в новые гетто и установить полицейскую диктатуру – осознавая, что гетто рано или поздно взорвутся? Радикально изменить структуру производительных сил и производственных отношений?
Я не понимаю таких рассуждений об объективности там, где речь идет о человеческом будущем. Я особо не понимаю этих рассуждений тогда, когда рассуждающий поносит Маркса, и при этом с важным видом изрекает именно насчет 'объективных законов' именно то, что так ненавидел главный антипод Маркса – Карл Поппер.
Человеческая история не носит абсолютно объективного (то есть детерминированного) характера. Она существенно рефлексивна и проективна. Эти ее черты существовали всегда, но в XXI веке могут обрести решающее значение. Финансовые рынки плюют на любые объективные закономерности или, точнее, начинают нарушать их в ту же секунду, когда они оказались выявлены. Вслед за финансовыми рынками идут и все остальные. В целом же эту рефлексивность воспроизводят и процессы, носящие существенно не рыночный характер.
Приведу один важный пример.
Предположим, что есть некий уклад 'А' и есть субъект 'а', который хорошо размещен в этом укладе (рис. 4).
Предположим далее, что некие объективные предпосылки требуют перевода данного уклада 'А' в уклад 'Б' (рис. 5).
Предположим также, что 'а' уяснил эту коллизию. Что он понимает – в укладе 'Б' его заменит некий актор 'б'. А сам он, 'а', потеряет всё, что имел. Позиции, ресурсы, смыслы.
Что тогда сделает 'а'? Он спросит себя: 'Нельзя ли 'грохнуть' (или, научно выражаясь, снять) эти самые объективные предпосылки?' (рис. 6).
Мне скажут, что объективные предпосылки потому и объективные, что их нельзя снять. Но субъект 'а' поставит вопрос не так. Он переведет этот вопрос в технологический ракурс. И спросит себя: 'Есть ли технологии подобного снятия? И какие для этого потребуются ресурсы?'
Встав в рефлексивную позицию, этот субъект займет одновременно и позицию проектную. Одно без другого не бывает (рис. 7).
В конечном итоге окажется, что осуществимость или неосуществимость проекта определяется возможностью задействования неких технологий и ресурсов. Если можно мобилизовать достаточные ресурсы и применить эффективные технологии, то проект возможен. И при определенных условиях – необходим. Если же технологии с достаточной эффективностью нет, а нужные ресурсы слишком велики, то процесс пойдет в русле так называемой объективности.
Чем определяется эффективность технологий? Что такое вообще технология в нашем случае?
Технология – это воздействие на систему. Есть система S. Мы осуществили по отношению к ней воздействие Т. И получили систему S1 (рис. 8).
Предположим, что S – это народ в том виде, в каком он существует на определенный момент времени. Назовем этот народ обществом.
Это общество является недостаточно податливым. И потому имеющиеся технологии Т не позволяют погасить в нем определенную процессуальность P (рис. 9).
Например, S – это рабочий класс начала ХХ века. Обладая определенными культурными и социальными установками, этот класс вдохновляем определенными целями. Совокупность этих целей и установок делает класс достаточно непластичным по отношению к политическим технологиям t (разгону демонстраций, запрету на забастовки), препятствующим реализации этим классом своих целей. Например, целей социальной революции и перехода от капитализма к социализму. То есть, нет политических технологий t, способных эффективно воспрепятствовать процессуальности Р.
Но оказывается, что есть другие технологии. Не политического, а социального характера. Рабочий класс можно омещанить, подкупить, социально преобразовать до некоей податливой субстанции, обладающей другой процессуальностью – Р1. А уже в рамках такой новой процессуальности можно эффективно использовать и определенные политические технологии – t1 (рис. 10).
В качестве объекта подобных трансформаций не обязательно должен выступать определенный класс. Можно говорить и об обществе в целом. Ведь стоит нам заменить 'нетехнологизируемое' слово 'народ' словом 'общество', как многое станет ясно (рис. 11).
Итак, технологии могут быть подразделены на два основных типа (рис. 12).
Как только центр тяжести в системе технологий сместился от технологий управления как такового к технологиям преобразования самой субстанции управляемого, сместился и полюс власти. Власть стала носить все более социокультурный характер.
Когда же произошли такие смещения 'центра тяжести технологий'? Конечно, тут решающую роль сыграло телевидение. Вообще, сфера массовых коммуникаций. К этому добавилось очень многое. Возможно, что нам еще придется разбираться с этим 'многим' поэлементно. Тут и технологии управления сознанием, и технологии отчуждения сущностных ресурсов человека, и технологии смены идентичности.
Пока что нам важно установить следующее. Начиная примерно с эпохи телевидения, давшего возможность навязывать сознанию свои клипы, превращая само сознание в клиповое, – мир стал иным. Даже ядерное оружие не так сильно изменило мир, как оружие информационное.
Следующая генерация этого оружия – Интернет. Затем возникнут более серьезные технологии, маячащие за разного рода 'виртуальными путешествиями'. В любом случае, форматизация сознания стала технологически доступна постольку, поскольку само сознание оказалось введено в определенные рамки. И эти рамки подорвали несомненность той истории, которая казалась Марксу ареной развертывания объективных социальных закономерностей.
Там, где есть история, – есть народ. Есть классы, осознающие и предъявляющие свои интересы. То есть, социальные системы с низкой податливостью.
Там, где нет истории, – другие социальные системы. С высокой податливостью. Сама возможность создания таких систем – предъявляет новый вызов. Который я называю 'войной Игры против Истории' (рис. 13).
После этого затянутого пролога я могу перейти к собственно политической проблематике.
Превращение Истории в Игру предполагает возможность решения следующей задачи (рис. 14).
Создавая новый формат общества, новый уклад, новую социальность, субъект 'а' исходит из интересов самосохранения. Он рассуждает вполне определенным образом: 'Если мне нет места в укладе 'Б', то я могу создать уклад 'В', в котором у меня будет замечательное место. Может быть, даже лучше, чем в укладе 'А'. А если я могу это сделать, то почему мне этого не сделать?'.
Постараемся применить эту общую модель к трем конкретным ситуациям (рис. 15).
Первая ситуация связана с альтернативой между социализмом и фашизмом как той развилкой, на
