'Наш способ мы менять не намерены. Мы можем менять точку на кривой 'блужданий в регрессе', переходить из точки 1 в точку 2, 3, 4, 5. И так далее. Мы можем критиковать неолиберализм или его защищать, использовать неосоветскую или антисоветскую риторику. Показывать фигу американскому империализму или гладить его по головке. А также делать все вместе или выбирать любые наборы. Мы будем блуждать и перемещаться ради достижения устойчивости. Мы хотим устойчивости и не хотим смутьянов. Если у тебя есть 'клёвые' словечки и технологии – милости просим к нам. Единственное, чего мы не будем делать, – это менять стратегию #1 на стратегию #2' (рис. 30).
Выход за рамки табуирован по многим причинам.
Во-первых, политический класс, который выживает за счет организации этих рамок, никуда не делся. Все, что 'мыслит о точках на траектории', лишь обеспечивает его интересы. И занимает позиции постольку, поскольку обеспечивает эти интересы.
Во-вторых, совершенно непонятно, как выходить за рамки. Что такое контррегресс? Куда надо прорываться? Есть ли для этого какие-то опоры?
В-третьих, это очень сложно соотносится с твоими (этого самого политического класса) позициями. А кто сказал, что при этом процессе сам не погоришь? Что займешь в нем какую-то хорошую роль? Что твоя 'революция сверху' не пожрет тебя подобно тому, как все революции пожирают своих детей?
В-четвертых, нужно менять весь социальный профиль, а не просто перемещать куда-то какие-то локомоционные группы. В переводе на бытовой язык, смена социального профиля – штука небезболезненная. Какие-то компоненты личного благосостояния могут оказаться под вопросом. А поскольку хочется-то и устойчивости, и благосостояния, то неявно ощущаемые посягательства на любые компоненты 'социального кайфа' – вызывают инстинктивное отторжение.
В-пятых… Здесь мы выходим за пределы целевого в сферу ценностного. В-пятых, вся культура реформаторства имеет далеко не рациональный культовый стрежень. Кому-то это покажется странным, но в стержне, увы, не Томас Манн, не Лев Толстой, не Достоевский и не Иван Ильин. В реальном культовом стержне – братья Стругацкие. Берусь доказать, что это так. Но здесь прошу поверить мне на слово.
А самое культовое слово в пределах системы Стругацких – 'прогрессор'. Все рассматриваемые мною лица 'политического класса' считают себя прогрессорами. Признание указанных мною обстоятельств – переводит их из разряда прогрессоров в разряд регрессоров. А это для многих невероятно болезненно. В чем-то даже более болезненно, чем потеря слагаемых бытовой успешности.
Короче, действующий метасубъект, который я в неявном виде все-таки рассмотрел, будет двигаться, скорее всего, по указанному мною выше маршруту (рис. 31).
Если переход из точки 1 в точку 2 – это переход от ельцинского позиционирования к позиционированию путинскому, то следующий переход (он же блуждание) будет находиться в окрестности, которую я очертил на рисунке: между точкой 2 и точкой 3. Хотелось бы, чтобы не было такого блуждания, а был прорыв к стратегии #2. Но это маловероятно.
Зарезервировав, тем не менее, такую возможность, рассмотрим, что представляет собой блуждание в рамках стратегии #1. То есть, сложное и противоречивое движение, скажем так, из точки 2 в точку 3.
Это противоречивое сочетание страсти к устойчивости и государственности – и необходимости сохранять несовместимую с ними рамку. Я называю это движение 'белым поворотом'. И постараюсь доказать справедливость подобной оценки, опираясь на некие факты, тексты и действия.
Но для начала все-таки рассмотрим не сами факты, тексты и действия, а то, к чему они адресуются.
В самом деле, у всех фактов, текстов и действий, о которых я говорю, есть нечто общее. Что же это? Чаще всего факты, тексты и действия пытаются рассмотреть в отрыве от этого общего. И в этом тоже знамение эпохи (рис. 32).
В самом деле, почему должно быть нечто, объединяющее разные явления? Почему внутри этих явлений должна быть суть? Ведь именно суть только и может объединить. Кто сказал, что у явлений вообще есть суть?
Нам с вами кажется, что это дикие вопросы. Но на самом деле это не так. Для того, чтобы сознание схватывало любую целостность, внутри этого сознания должен быть 'схватыватель'. Такой 'схватыватель' очень тесно связан с тем фокусом сознания, в котором хранится хронотопический код самого сознания. Его, сознания, особая интуиция по поводу пространства и времени.
Эта интуиция существует у человека только тогда, когда он пребывает в актуальном социокультурном континууме, то есть в Истории. Если Истории нет, то все картины начинают или раздуваться, или свертываться, или рассыпаться, или испаряться… И остаются явления без сути.
А явления без сути не существуют во взаимосвязи. Связывает только суть. Без сути все явления становятся изолированными и самодостаточными. Если наша реальность такова, каковой я ее вижу, то разговор о сути, о содержании, об общих знаменателях, системных фокусах и прочем – почти крамолен, как и название нашего клуба 'Содержательное единство'. Крамолен – не в том смысле, что мы делаем нечто, не совпадающее с властными интересами. Не делаем мы ничего такого и не будем делать по очень многим причинам. В том числе, и по тем, которые я изложил выше.
Этот разговор крамолен – потому что мы якобы навязываем реальности отсутствующую в ней связность. И, тем самым, актуализируем больной вопрос о связности, о реальности, о картинах, о целостности.
Мне скажут, что я занимаюсь заумным словоблудием, не имеющим отношения к сути дела. А я твердо знаю, что я говорю об этой самой сермяжной сути дела. Что может быть вполне волевое политическое сознание, которое вообще игнорирует целостность и связь. Что это сознание может называть себя прагматическим. И может быть не частным, индивидуальным, а групповым или почти 'классовым'. И что наличие этого сознания неумолимо вытекает из предъявленной мною картины (рис. 33).
Если то, что я описываю, имеет место, то у этого описываемого есть название – клоака. В клоаке нет целостности и связи. В ней есть лакомые частности. А также нелакомые частности. Живущий по законам клоаки (я имею в виду не Конституцию и не Уголовный кодекс, а неписанные законы некоего общежития, общемыслия и общеделания) понимает реальность, как мусорную свалку. Всю реальность целиком.
И, понимая ее, как мусорную свалку, он соответственно с ней обращается. Он 'выковыривает' из нее полезные и даже ценные вещи, отбрасывая вещи ненужные. В любом случае, он ее утилизирует.
Там, где есть клоака, есть утилизация. Чего? Всего! Не только месторождений или ракет, но и всех элементов совокупного бытия. Культурных элементов, смысловых, текстовых, символико-ритуальных. Все эти элементы, находясь на свалке, по факту этого нахождения подлежат утилизации. Запомним это и, чтобы не забыть, зафиксируем (рис. 34).
Когда я говорю 'ко всему на свете', то это не метафора. Это буквальность. Действительно, ко всему на свете. Например, к политическим текстам. У этого свалочного-утилизационного подхода есть очень ёмкое название на криминальном сленге. Можно игнорировать сленг, презирать его. Но сленг ведь не случайность. Он может уродовать реальность. А может правильно отражать антиреальность.
Если вы на языке сленга начинаете говорить о 'Евгении Онегине', о ваших родственниках, о сохраненных вами идеалах, священных для вас реликвиях и текстах, – вы разрушаете остатки реальности. Но если вы по поводу антиреальности говорите не на языке сленга, а на высоком классическом языке, то вы совершаете ответное кощунство. Вы эту антиреальность удовлетворяете в ее вампирических амбициях. Вы предписываете ей бытие, которого у нее нет.
Поэтому связь языка и предмета описания совсем не так проста и однозначна, как это кажется тем, кто иногда критикует меня за использование сленга. Постмодернизм как разрушение реальности – это одно. Постмодернизм как инструмент описания антиреальности – это другое.
Так вот, о криминальном сленге. На нем такая утилизация с выхватыванием нужных элементов из 'мусорного бачка реальности' имеет свое название. Называется это 'фильтровать базар'.
Но криминалитет выхватывает пригодное для действия, то есть для осмысленной кражи. Клоачники же
