– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да.
– Я беспокоился о тебе. Почему ты ушла?
– Мне нужно было подышать свежим воздухом.
Щеки ее порозовели от холода. Она сильно похудела за последние дни; лицо заострилось, взгляд был отрешенным, а прежняя открытая улыбка больше не появлялась на ее губах. Этот взгляд и холодная, отчужденная манера как бы отгораживали ее от всего мира плотной стеной.
– Зачем ты пришла сюда? – Кон сделал другую попытку, встав перед ней, чтобы видеть ее глаза.
– Просто так. Подышать воздухом. Какое это имеет значение?
– Никакого. Просто я хотел знать.
Она ответила раздраженным смешком. Потом резко добавила:
– Тут нечего знать. – Она, дернув плечом, сбросила его руку. – Мне холодно, можем мы пойти домой?
В этот рождественский вечер они обедали у Вэнстоунов.
Юстас был необычайно нежен с Софи, и впервые со дня их встречи Коннор не испытывал к нему неприязни. Даже Онория вела себя прилично. Никто не заговаривал о ребенке, эту тему вообще никто из их знакомых не поднимал; ребенок словно никогда и не существовал, кроме как в сознании Коннора и Софи. По мере того как продвигался обед, ею овладевала какая-то нервная веселость. Коннор с болью смотрел на Софи, слушая ее деланный смех, резкий и дребезжащий, неестественно возбужденный голос.
Когда Софи с Онорией встали из-за стола и удалились в гостиную, Юстас откинулся на стуле и сказал, глядя в бокал, который вертел в руках:
– Племяннице очень трудно пришлось эти последние несколько недель. Очень трудно. Мне так хотелось помочь ей, как-то поддержать ее, подбодрить. Думаю… вам тоже.
Коннор промолчал.
– Я понял… – выдержка изменила Юстасу, голос его дрогнул. Он откашлялся и продолжил:
– Я рад, что вы все время находились с ней. Не предполагал, что со мной случится такое, но я почувствовал, что был несправедлив к вам, Пендарвис. И теперь хочу сказать, что сожалею об этом.
Коннор поднял бровь, стараясь скрыть легкую улыбку. Но неохотное извинение Вэнстоуна тронуло его; если это было предложение мира, он должен принять его с благодарностью.
– Поскольку нас с вами не объединяет ничего иного, – ответил он, тщательно подбирая слова, – полагаю, надежда на счастье Софи может сблизить нас. Потому что мы оба любим Софи. Вероятно, это может стать… основой для своего рода дружеских отношений.
Вэнстоун не отрывал глаз от бокала, его строгое лицо не изменило выражения. Так, в молчании, прошла минута.
– Думаю, может, – сдался наконец Вэнстоун.
По дороге домой, правя коляской, Коннор попробовал было рассказать Софи, что ее дядя предложил ему мир и он принял предложение. Но ее неестественная веселость прошла, и она вновь стала, как всегда в последнее время, молчаливой и отчужденной. Он не мог добиться от нее ни слова в ответ. Закутавшись в плащ и низко надвинув капюшон, она смотрела на черную землю, бегущую под колесами. Дома он сказал:
– Нам нужно поговорить.
– Я устала.
– Софи…
– Я устала, Кон, я так устала. Позволь, я пойду лягу.
Она выглядела бледной и измученной, вся неестественная живость бесследно исчезла. Он взял ее ладони и стал дышать на них, чтобы согреть. Голова ее была опущена, распущенные волосы плащом закрывали лицо. Он отвел их за уши и поднял ее голову за подбородок. Но прежде, чем успел поцеловать, она отвернулась.
– Покойной ночи, – бесстрастно сказала она и вошла в свою комнату.
– Веселого Рождества, – с тяжелым вздохом ответил Кон в закрывшуюся дверь.
Комитет снял комнату в Тэвистоке под свою контору, и Брайтуэйт вручил Коннору ключи. Коннор проводил там большую часть своего времени, встречаясь с людьми из комитета, работая над статьями и листовками, изо всех сил стараясь уйти с головой в работу. Однажды под вечер повалил густой снег, и он решил не возвращаться домой – можно было переночевать в кресле или, на худой конец, на полу. Бурана не было, просто сильный снегопад; Коннор мог, если бы захотел, без труда добраться до дому. На другой день, вернувшись домой, он нашел Софи в гостиной; она встретила его с каким-то апатичным замешательством, словно только теперь вспомнила о снегопаде и его ночном отсутствии.
Он-то уповал на большее. По правде говоря, возлагал определенную надежду, что беспокойство за него как следует встряхнет ее, выведет из состояния оцепенения. Они теперь совсем не прикасались друг к другу, почти не разговаривали; жили в одном доме, делили одну постель, и тем не менее их ничто не объединяло, даже боль, которую оба носили в себе, причем Коннор терзался не меньше, чем Софи. Но она не позволяла ему помочь себе и не могла помочь ему. Лучший друг покинул его.
В январе Софи вернулась на рудник. Он воспринял это как хороший признак, свидетельствующий о ее выздоровлении. Перед этим она было совсем опустилась, ходила в ночном халате, не мыла волосы, перестала следить за собой – поэтому видеть ее вновь ухоженной и тщательно одетой, как в прежние времена, было большим облегчением. Но однажды она не вернулась домой в обычное время, и по мере того, как шло время, беспокойство Коннора возрастало. Его не покидало тревожное предчувствие, даже когда Джек поднял его на смех, утверждая, что он беспокоится, как старая дева. Через два часа бесплодного ожидания Коннор оседлал лошадь и галопом помчался на «Калиновый».
Он успокоился, увидев Валентина, привязанного на обычном месте. Правда, Софи не было в конторе, и никто не мог сказать, где она. «Видел, как она шла к плавильне, – припомнил Эндрюсон, скребя в затылке, – но это давно было, когда смены менялись». «Рудничная девушка», оставшаяся поработать сверхурочно, вспомнила, что видела, как Софи направилась к тропинке, что вела в Линтон-холл. «Чего это миссис Пендарвис пошла туда?» – сказала я Джейн. Она еще тоже удивилась. Ну, и мы опять принялись за работу. Не видала, чтобы она возвратилась. А должна бы, потому как пошла без пальто".
Он нашел ее в полумиле от рудника, бредущую с потерянным видом вдоль тропы. Когда он догнал ее, то увидел у нее в руках букет сухой травы.
– Я хотела нарвать цветов для нее, – безжизненным голосом объяснила Софи, когда Кон поинтересовался, что она тут делает. – Но цветы уже завяли, это все, что я смогла найти.
Он укутал ее в свой сюртук и крепко прижал к себе; она дрожала от холода, но даже не замечала этого. Кон тихонько покачивал ее, успокаивая, так они и стояли в ледяных сумерках.
– О, Кон, – вдруг воскликнула она пронзительным шепотом, уткнувшись в его плечо, – у нее даже нет могилки!
У него перехватило горло; сердце его разрывалось.
Если бы это был кризис, если бы она выплакалась и возвратилась к нему, ища утешения, вся его боль и страх за нее были бы не напрасны. Но вырвавшееся наружу горе скоро опять сосредоточилось внутри, и она погрузилась в молчаливое оцепенение, словно ничто не прерывало его. Отвергнутый вновь, он почувствовал себя еще хуже; внутренний холод и пустота с новой силой навалились на него. Но на этот раз вынести это было еще труднее, потому что на какой-то миг Коннор соприкоснулся с душой прежней Софи.
После этого случая Софи бывала на «Калиновом» нерегулярно, но неизменно в день выплаты, потому что общение с шахтерами было для нее до некоторой степени облегчением. Дженкс, Эндрюсон и Дикон Пинни самостоятельно решали все текущие дела. Впервые после смерти отца рудник работал без нее.
Энни Моррелл часто наведывалась к ним, но ее посещения не могли развеселить Софи. Коннор задавался вопросом, не завидует ли она, пусть подсознательно, своей подруге, которая была счастлива, чья семья не знала болезней и соря. Кристи был самым старым и дорогим другом Софи, но даже ему не удавалось пробить брешь в ее отрешенности от внешнего мира. Софи оставалась безутешна.
В феврале Джек переехал. Коннор спорил с ним, пытался вразумить, кричал, наконец, но Джек не переменил решения. Ему стало лучше, в этом не было сомнений, но Коннор знал истинную причину, по
