сотрудником издательства.
Серия 'ИНОЗЕМЬЕ' издательства 'КРОК-ЦЕНТР' (Екатеринбург), в которой прежде выходили, в основном, переводные произведения (тома Роберта Силверберга, Кэролайн Черри, Тэнит Ли) и о прекращении которой ходили упорные слухи, возрождена к новой жизни издательством 'ТЕЗИС' (Екатеринбург). Серия претерпела изменения: во-первых, несколько поменялся товарный знак, а во-вторых, в серии выходят теперь книги отечественных авторов. Серию по-прежнему составляет Игорь Кузовлев. Первой ласточкой стал сборник Геннадия ПРАШКЕВИЧА 'Шпион против алхимиков', где были собраны восемь повестей цикла 'Записки промышленного шпиона', а также повесть 'Школа гениев', написанная Геннадием Прашкевичем в соавторстве с Владимиром СВИНЬИНЫМ.
Следующей книгой серии стал сборник Андрея ЩУПОВА 'Холод Малиогонта', куда вошли, помимо заглавной, повести 'Доноры', 'Косяк' и 'Вертолет'.
Далее в серии анонсированы два тома Семена СЛЕПЫНИНА (в том 1 войдут 'Фарсаны', 'Второе пришествие' и 'Мальчик из саванны'; в том 2 — 'Звездные берега' и 'Сфера Разума'), и несколько томов Джона БРАННЕРА, куда войдут 'Времена без числа' ['Times without Number', 1962], 'Путешественник в черном' ['The Traveler in Black', 1971], 'Земля видит сны' ['The Dreaming Earth', 1963], 'Мстители Каррига', 'Тайный агент Земли' [по моим сведениям, последние два названия относятся к одному и тому же роману, который сначала был издан в 1962 под названием 'Secret Agent of Terra', а потом был переработан и c 1969 выходил под названием 'The Avengers of Carrig' — С.Б.], 'Планета сумасшедших' ['Bedlam Planet', 1968], 'Слушатели звезд' ['Listen! The Stars!', 1963], 'Стоять на Занзибаре!' ['Stand on Zanzibar', 1968] и другие.
Анонс составлен по рекламному объявлению.
NB: За достоверность информации ответственность несет ее источник.
Подготовил
Сергей Бережной
Посвящение в альбом
Сергей Бережной
Попытка исповеди
Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти.
Первое послание Иоанна
В конце семидесятых или начале восьмидесятых, — теперь уж и не вспомнишь, — в его жизни случилось нечто, определившее его будущее: он выделил для себя фантастику, как особый вид чтения. Впрочем, тогда это событие вовсе не выглядело столь значительным. Ну, появилась тяга к НФ — с кем не бывало? Что в этом такого? Пройдет… а пока он заново перечитывал всю фантастику из домашней библиотеки и искал новых впечатлений, как говорится, 'на стороне'…
Как вскоре выяснилось, особенно далеко искать эти впечатления было не нужно. В кладовке обнаружились неразобранные неполные комплекты журналов 'Вокруг света', 'Химия и жизнь', 'Техника молодежи' и 'Знание — сила', которые он до того лишь листал от случая к случаю. Теперь же он сложил их, разобрав по номерам, в огромную стопку у дивана и, удобно улегшись, принялся читать всю фантастику, что в них была.
Он не делил тогда фантастику на отечественную и зарубежную. Он вообще не обращал внимания на фамилии авторов. Впрочем, скоро это прошло. Стругацких он выделил для себя уже давно — после 'Понедельника…' (в домашней библиотеке было первое издание — 'детлитовское', шестьдесят пятого года); вскоре стал отличать Кларка (тот часто попадался), Хайнлайна (потрясли 'Пасынки Вселенной' хотя не было номера 'Вокруг света' с началом романа), Саймак… Печатавшиеся на тех же страницах отечественные авторы производили впечатление более скромное, но и здесь вскоре начали выделяться какие-то имена (что было не совсем легким делом — в его бедную голову валились одним потоком Щербаков и Булычев, Михановский и Лем, Де-Спиллер и Брэдбери). Запомнились, прежде всего, серийные рассказы: 'гуслярский' цикл Булычева и детективно-фантастический цикл Максимовича из 'ТМ'. Несколько вещей запомнились сразу — тем, что произвели совершенно ошеломляющее впечатление: ни на что не похожий 'Экзотический вариант' Бориса Руденко, 'Сумасшедший король' Бориса Штерна, 'Подсадная утка' Ларионовой, 'Узник' Эрнста Маринина (кто он? где он?), 'Великая сушь' Вячеслава Рыбакова…
Последний рассказ был написан просто и страшно. Пятнадцатилетний пацан понял в нем самое главное: зло может произойти от того, что люди хотят добра. Для него это было чудовищным открытием. До тех пор добро и зло в его представлении существовали отдельно друг от друга, борясь и противоборствуя, причем добро, естественно, было просто-таки изначально обречено на победу… И понимание того, что великое Добро может порождать не менее великое Зло, выводило его мироосознание в совершенно новое для него измерение…
Такое не просто забыть.
Конечно, рано или поздно он так или иначе — не через эту дверь, так через другую, — вышел бы в это новое пространство этики. Но случилось так, на этой двери было написано имя.
И имя было — Вячеслав Рыбаков.
Прошло шесть или семь лет. Безумно много времени. Годы перемен, которые он наблюдал в себе — или же сознательно их начинал и пытался довести до конца. Он научился ломать себя и, кажется, стал большим докой в этом спорте. Он перестал быть трусом (насколько можно перестать им быть), заслужил дружбу, которой будет гордиться, возможно, до конца жизни. Жизнь потихонечку (а иногда и не слишком церемонясь) лепила из него нечто человекообразное.
И были книги. Были три толстых тетради, куда он переписывал все стихи Высоцкого, до которых сумел добраться. Были Феликс Кривин (тоже переписанный от руки в толстую тетрадь) и 'Путешествие дилетантов' Окуджавы. После — 'Мастер и Маргарита' (которую он выменял в букинистическом на толстый том Пикуля — 'Из тупика', кажется), 'До третьих петухов' и все остальное Шукшина. Маркес…
Конечно, фантастика. Стругацкие — все, что сумел добыть. Житинский, покоривший сразу и навеки. Наново открытый в 'Перевале' Булычев. 'Сторож брату моему' и сборники Михайлова. Умный и тонкий 'Здарг' Гуревича. 'Чюрленисовский цикл' Ларионовой. Особняком — чистый интеллектуализм Лема.
В начале восемьдесят седьмого он впервые в жизни принял самостоятельно стратегическое решение — ушел из института. Внутреннее противодействие было мощнейшее, натура, привыкшая к конформизму, сросшаяся с ним, сопротивлялась изо всех сил. Но он победил.
Именно тогда он прочитал 'Свое оружие'.
Это был шок. Он читал, как Солт разваливался на куски, борясь сам с собой, боролся и побеждал — сам себя, себя прошлого… Это было о нем.
Потом были 'Письма мертвого человека' (смотрел фильм в московском кинотеатре 'Керчь', ехал через весь город — больше нигде в Москве картина тогда не шла).
Потом была 'Зима'. 'Домоседы'…
Встреча в правлении городского общества книголюбов с какой-то московской критикессой (фамилию он не запомнил), знакомой с кухней 'Молодой гвардии': 'Ах, Володя Щербаков и рад бы издавать хорошие вещи, но ему же не дают… На него так давят… Да и кого у нас издавать?' — 'Рыбакова!..'
Потом Андрей Чертков задумал 'Оверсан', и он написал для первого номера рецензию на 'Свое оружие'. (Сейчас перечитал ее, поулыбался… Неужели прошло всего шесть лет?)
Следующий год принес новые публикации. Это была уже совсем другая эпоха: прочитан был Гроссман (уже этого хватило бы для пересмотра всего прежнего опыта). Открыт Платонов. Увенчал все это потрясший
