БЕРЕЖНОЙ: Борис Натанович, прежде всего, насколько верна самая горячая новость, что Борис Стругацкий написал новый роман.
СТРУГАЦКИЙ: Написал.
БЕРЕЖНОЙ: Нам хотелось бы немножко более подробно — опять же, насколько вы сочтете возможным, не нарушающим ваши интересы — разгласить эту информацию.
СТРУГАЦКИЙ: Информация… Сережа, к сожалению, тут есть некий нюанс. Поскольку роман идет под псевдонимом, элементарное чувство порядочности не позволяет все-таки мне раскрывать этот псевдоним. Даже тиражом в двести экземпляров. Я очень мало могу сказать вам. Я не могу даже сказать ни псевдонима, под которым идет этот роман, ни названия этого романа, поскольку это будет раскрытием псевдонима.
НИКОЛАЕВ: Все равно уже все раскрыто, Борис Натанович.
СТРУГАЦКИЙ: Возможно, но не мной. Я не отвечаю за действия иностранных разведок. Но лично я храню тайну. Я обязан это делать, если уважаю законы, которые сам же и устанавливаю. Могу сказать, что роман получился большой: восемнадцать с половиной авторских листов. Могу сказать, что я никогда в жизни не был так счастлив, как когда закончил этот роман. Потому что я изначально не был уверен в том, что сумею его закончить. Могу также сказать, что этот роман написан в манере поздних Стругацких и у меня нет ни малейших сомнений, что любой читатель, знакомый с творчеством этих авторов, если не отгадает немедленно автора, то уж во всяком случае сильно заподозрит, кто скрывается под псевдонимом. Я могу сказать, что передал этот текст в журнал 'Звезда' и они обещают первые две части (в романе четыре части) опубликовать в десятом номере, который выйдет в декабре этого года, а третья и четвертая части должны быть опубликованы где-то в начале следующего. Я могу сказать, что передал текст этого романа еще в два издательства, но, поскольку договора не подписаны, я не хотел бы называть их…
Ну, что я могу вам еще сказать… Хотя и понимаю, что этот роман не лишен недостатков, я тем не менее доволен, потому что для меня самым главным было самому себе доказать, что я способен работать один. А это совершенно не тривиальный факт. Факт, который ниоткуда не следует, и соотношение 'могу-не могу', как мне казалось, было даже не 'фифти-фифти', а гораздо хуже, и не в мою пользу. И то, что мне вообще удалось закончить эту работу, худо-бедно, но удалось, для меня большое событие. И я себя ощущаю, (я, кажется, уже кому-то это говорил) роженицей, которая вот мучилась девять месяцев, потом мучилась рожала, а потом, наконец, появился ребенок. Она еще не знает, кто вырастет из этого ребенка — академик Сахаров или Адольф Гитлер, она ничего этого заранее сказать не может, но — ребенок родился, уже свершился некий факт, а там уже как бог даст. Вот примерно такие ощущения я испытываю.
Писал роман долго, очень долго… Я начал писать его в 1992 г., то ли в январе, то ли в феврале, точно не помню. Окончил вот в начале августа 1994 г. Это сколько? Больше двух лет.
БЕРЕЖНОЙ: То есть, насколько я понял, это фантастика в духе поздних Стругацких? Концентрированная, реалистическая, без иных миров, а что-нибудь в духе реалистической части 'Отягощенных злом'.
СТРУГАЦКИЙ: Да, это на мой взгляд, классический фантастический реализм, как я себе его представляю или реалистическая фантастика, если вам будет угодно. То есть, это по сути дела, реалистическая повесть, пронизанная фантастическими элементами.
БЕРЕЖНОЙ: Нельзя конкретнее хотя бы тему назвать? Или намеком определить какие-то границы фантастичности, реалистичности — в чем именно они заключаются? И вообще рассказать о романе более конкретно, чем вы сделали это?
СТРУГАЦКИЙ: Дорогой Сережа, давайте поступим таким образом. Когда роман выйдет, мы встретимся с вами и вы мне зададите вопросы, которые касаются романа имярек под названием таким-то, который вот вышел в журнале 'Звезда'. Что я думаю по поводу этого романа, как читатель? И мы тогда сможем затронуть многие вопросы, которые вас интересуют. Одновременно будет соблюдена и форма и не пострадает содержание.
БЕРЕЖНОЙ: Борис Натанович, насколько я вас знаю, то это соблюдение псевдонима вы сможете выдержать только до следующего 'Интерпресскона', потому что роман наверняка пойдет в номинации на 'Бронзовую Улитку', а самому себе вы ее давать не будете.
СТРУГАЦКИЙ: Вы знаете, Сережа, это кажущийся казус, потому что трудность возникнет только в том случае, если, по-моему мнению, этот роман окажется действительно лучшим за год.
БЕРЕЖНОЙ: Ну, вообще хорошее положение… Может появиться что-то лучшее?
СТРУГАЦКИЙ: Если кто-то, по-моему мнению, напишет более сильное произведение, я не дрогнувшей рукой дам премию ему…
НИКОЛАЕВ: Мне кажется, что нельзя вставлять ваш роман в список, ведь вы единственный член жюри… Дабы не подвергать вас никаким возможным упрекам, даже чтобы повода не подавать…
СТРУГАЦКИЙ: Ни в коем случае МОЙ роман вставлять нельзя, но роман Иванова, Петрова, Водкина почему же же не вставить в список?
НИКОЛАЕВ: Нет, Борис Натанович, я тут какое-то несоответствие четко вижу. Если это ваш роман, то вы не должны его оценивать. Даже если он под псевдонимом.
СТРУГАЦКИЙ: Как вы хороши! Значит, роман, написанный Аркадием Натановичем под псевдонимом, можно было вставлять в список?
НИКОЛАЕВ: Да, конечно. А вас спрашивали между прочим. Потому что у нас были списки одни — и по 'Бронзовой улитке' и по 'Интерпресскону'. Теперь по спискам для 'Интерпресскона' ваш роман под каким бы то ни было псевдонимом наверняка будет вставлен, к сожалению я еще не читал романа чтобы быть абсолютно уверенным. А вот в номинации по 'Бронзовой улитке' ваш роман просто не должен вставляться. Потому что для автора свой роман самый лучший без всяких вариантов, всегда.
СТРУГАЦКИЙ: Это глубокое заблуждение.
НИКОЛАЕВ: Для настоящего Автора, мне кажется, так должно быть всегда, и только так.
СТРУГАЦКИЙ: Вы ошибаетесь, Андрей.
НИКОЛАЕВ: Я не ошибаюсь, и вы это подтвердили на прошлом 'Интерпрессконе'. Свое оно всегда лучше, чем чужое. Объективно так. Лучше.
СТРУГАЦКИЙ: Не правда. Я никогда так не говорил, просто потому что я не мог этого говорить. Это неправда.
НИКОЛАЕВ: Я не говорю, что вы это говорили.
СТРУГАЦКИЙ: Вы сказали, что я это подтвердил. Я не подтвердил этого.
НИКОЛАЕВ: Вы подтвердили не словами, а поступками.
СТРУГАЦКИЙ: Какими?
НИКОЛАЕВ: Да тем, что не дали премию самому себе. Сказали, что повесть Ярославцева лучше остальных повестей в номинациях. Конечно же лучше для вас.
СТРУГАЦКИЙ: Андрей, я видимо не ясно выразился. Я попытаюсь выразится ясно. Может быть еще кто-то понял меня так же неверно, как и вы. Я отказался давать награду Ярославцеву, не только потому, что как бы кровно заинтересован в этой вещи, не потому, что эта вещь на столько-то процентов моя, а на столько-то — Аркадия Натановича, а потому что она оказалась лучшей. Она оказалась лучшей в том списке, который вы представили. Поймите, что если бы там были 'Омон-Ра' или 'Послание к коринфянам' я бы спокойно дал 'Улитку' одному из этих произведений.
НИКОЛАЕВ: Вы уверены?
СТРУГАЦКИЙ: На сто процентов. Здесь для меня нет никакой проблемы. Ваше представление о том, что всякий нормальный автор считает свое произведение лучше всех других, есть просто заблуждение.
НИКОЛАЕВ: Не всех других вообще в мировой литературе. А в данном текущем моменте среди определенного круга авторов, безусловно…
СТРУГАЦКИЙ: Совершенно необязательно.
НИКОЛАЕВ: А для чего тогда писать, если ты не хочешь написать лучше других?
СТРУГАЦКИЙ: Не правильно поставлен вопрос. Не 'для чего?', вы можете спросить, а 'почему?'. Я отвечу. Потому что лучше не получается. Я и рад бы написать лучше, но не получается. Ну не могу я написать лучше Рыбакова. Что мне остается теперь делать: застрелиться, повеситься?
НИКОЛАЕВ: Стараться написать лучше.
