ему премию, а именно те же люди, что дали впоследствии премию 'Гравилету'. Неужели это не настораживает? Может быть роман Василия Звягинцева это и есть прорыв?
БЕРЕЖНОЙ: Если бы в том году был 'Гравилет', Звягинцев, скорее всего, премию бы не получил…
НИКОЛАЕВ: Не факт.
СТРУГАЦКИЙ: Андрей, ну, что касается Звягинцева, то я не вижу в нем ничего нового, в этом романе. Я не о частных недостатках говорю… Главным недостатком романа является полное отсутствие в нем нового.
НИКОЛАЕВ: Это вам так кажется, Борис Натанович…
СТРУГАЦКИЙ: Нет, нет, нет, нет! Когда литературные критики не принимали, скажем, ранних Стругацких или раннего Гансовского, они не отрицали новизну, они прекрасно понимали, что, да, вот пришли писатели, которые пишут не так, как Немцов, Казанцев, Охотников. Они понимали, что это написано по- новому. Им (MI)эта новизна(D) не нравилась. Вот ведь в чем все дело. Не нравилась новизна. Они не считали, что фантастика должна быть реалистична. Если уж Тынянов — Тынянов! — упрекал Алексея Толстого за то, что его Марс слишком реалистичен!.. Тынянов! Величина номер один в нашей литературной критике! Так что вы хотите от среднего рядового критика, пусть даже самого добросовестного и либерального… Вот другое дело, что я плохо знаю фэнтези, я не люблю этот жанр… Может быть, там происходят какие-то совершенно новые, неизвестные ранее процессы? Но об этом я просто судить не берусь. Что же касается реалистической фантастики, то повторяю: нет главного — нет новизны. Все это… Ну, это знаете как после… я даже не знаю, какой пример… как после 'Отцов и детей' Толстой пишет 'Войну и мир'. Великое произведение, гениальное, замечательное, но это не есть прорыв в новую литературу! Эта тот же самый, так называемый, критический реализм, ничего принципиально нового здесь нет. Вот когда появляется 'Мастер и Маргарита' вот тут самый заскорузлый критик понимает, что возникло нечто новое, не было такого раньше! Нет, конечно, спохватываются, что Н.В.Гоголь в такой манере работал когда-то, но тем не менее, сегодня это совершенно новый род литературы — очень нехарактерный, очень нетипичный, ни на что не похожий… Вот я чего-то аналогичного жду… А сейчас все пишут добротные и даже прекрасные романы в одной и той же, если угодно, фантастико-реалистической манере. По одному и тому же принципу. Нарушение этого принципа не происходит. Это и хорошо, и плохо…
НИКОЛАЕВ: А повесть Александра Щеголева 'Ночь навсегда'? Про мальчика с придуманной психологией?
СТРУГАЦКИЙ: Нет, это просто хороший фантастический детектив… Причем, фантазирование идет в самой неожиданной области — в области психологии, там, где, казалось, фантазировать нельзя — а, оказывается, можно…
НИКОЛАЕВ: Так разве это не прорыв? Раз 'казалось нельзя, а оказывается — можно', так не есть ли это что-то новое?
СТРУГАЦКИЙ: Ну, может быть, Андрей. Не берусь спорить, не берусь… Может быть, это какие-то проблески нового, возможно… Вещь не тривиальная. Щеголев вообще идет какой-то такой СВОЕЙ тропкой. Он, казалось бы, использует старую методику и старые манеры, но все время очень по-своему это у него получается. С 'Любви зверя' это началось. 'Любовь зверя' очень странная вещь, она стоит сбоку, она не mainstream, она, так сказать, ближе к какому-то берегу, какому-то флангу mainstreama. Очень оригинальная вещь. Черт его знает, может быть Щеголев и, будет первым человеком, который совершит некий прорыв. Пока в нем старого больше. Но может быть, если бы в нем было больше нового, я бы его как раз и отверг.
НИКОЛАЕВ: Хорошо, прозу Тюрина вы отвергаете большей частью.
СТРУГАЦКИЙ: Нет, прозу Тюрина я отвергаю совершенно по другим соображениям. Дело в том, что Тюрин находится на совершенно другом краю, он пытается по-прежнему писать научную фантастику. Вот в чем вся беда Тюрина. Тюрин никак не поймет, или не хочет понимать, или ему не нравится понимать, что время научной фантастики кончилось. Вот я сейчас читаю его новый роман…
НИКОЛАЕВ: 'Последнее чудо-оружие страны Советов'?
СТРУГАЦКИЙ: Да. Роман сильно отличается от того, что Тюрин писал раньше… Это, безусловно, шаг в правильном направлении, но Саша и там ну никак не может удержаться от многословных, изящно написанных псевдонаучных периодов, которые абсолютно не нужны в современном романе. В романе, претендующем на звание художественного произведения. Все это лишнее, все это ненужное… Это как если бы вдруг М.А.Булгакову вдруг пришло бы в голову описывать научную основу волшебства Воланда, и он посвятил бы этому три-четыре абзаца с употреблением таких слов, как 'микрополя', 'псевдокорпускулы' и т. д.
БЕРЕЖНОЙ: Ну, луч профессора Персикова он же изобразил?
СТРУГАЦКИЙ: Так у него эта самая повесть на порядок слабее… Она-то, как раз не является совершенно новой, это как раз тот пример, когда великий писатель пишет побрякушку. И эта побрякушка сверкает и блестит среди произведений такого же типа просто потому, что она написана Мастером. Но только поэтому.
БЕРЕЖНОЙ: А пересадка гипофиза профессором Преображенским?
СТРУГАЦКИЙ: Слава богу, вы обратите внимание — там хватило у Михаила Афанасьевича чувства такта совершенно не углубляться в научную сторону. Хотя он ведь врач, и казалось бы, мог соблазниться. Но не соблазнился! Потому что он чувствовал, насколько это будет эстетически излишне. Он же прекрасно понимал, что это у него не научно-фантастический роман, это символика, притча, басня… А вот у Саши Тюрина (которого я очень люблю) — у него есть это вот… не может он расстаться с любовью к научной фантастике, к Science Fiction. Ему все кажется, что в научно-фантастических идеях содержится нечто существенное и важное. Нет там ничего. Нет. Времена, когда научно-фантастические идеи поражали воображение читателя давно уже миновали. Было такое время, было, но эти времена прошли. Наука перестала быть экзотична. Наука больше не чудо — наука это быт. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
ОСТРОПЕРЫ ВСЕХ СТРАН ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ!
Борис ШТЕРН: Итак: написано три главы, начата четвертая. С этого момента 'Оберхам', если захочет, может продолжать нескончаемый фантастический роман о нобелевском лауреате Станиславе Леме, о фантастах, о фенах, о фантастике и так далее. Темп, тон, ритм заданы в этих коротких главах. Два непременных условия: бог в животе и чувства добрые. Да, забыл про художественность! Художественность обязательна! Время действия — анахроническое. Сюжетные направления — разнообразные.
Наученный горьким опытом других шутников, автор этой части буриме торопится заявить следующее.
1. Ольга Ларионова — это писательница, чьи произведения он (автор) любит с ранней юности и чьи книги он собрал, вероятно, в полном объеме. Уважение автора к этому человеку искренне и глубоко.
2. Борис Штерн — это, во-первых, первоклассный писатель, во-вторых, мужчина, причем, настоящий.
3. Борис Руденко и Юрий Брайдер, по мнению автора, прежде всего писатели, и только потом 'милиционеры', 'капитаны' или 'майоры'.
4. Вообще. Как говорится, все совпадения имен и описанных событий абсолютно случайны. Автор заранее просит прощения у тех, чьи имена без спроса использовал. А также у тех, чьи не использовал.
5. Собственную фамилию автор вплел (приплел) в ткань повествования из этических соображений. Хочешь делать персонажами других — умей сам быть персонажем. Короче, фамилию 'Щеголев' в следующих частях буриме, если они будут кем-нибудь написаны, разрешается трепать и пачкать как угодно вплоть до того, что не упоминать вовсе.
6. Отношение автора к так называемому 'национальному вопросу' очень спокойное, нормальное, можно сказать, никакое. Интонация некоторых шуточек, в которых предубежденный читатель обязательно
