благосостояния. Нестерпимое, как проклятие нищеты. Нищета убивает тело, жизнь в рассрочку — душу. Грустная ирония. Фарс-гиньоль капиталистического просперити.
Гульельмо из рассказа Эрманно Либенци «Человек, ставший роботом» трудится по восемь часов в день. У него пятидневная неделя. Как и у любого из ныне живущих римлян, миланцев или флорентийцев, чьи интересы охраняют профсоюзы и соглашения о труде. Есть, впрочем, одна, казалось бы незначительная, разница. Микроскопическая гиперболизация, которая делает рассказ фантастическим. На сегодня…
Гульельмо окружен роботами. Они выполняют всю квалифицированную работу на заводе, а он лишь сметает пластикатовую стружку в ведро. Даже директор фирмы — железный ящик с прорезями и лампочками. Впрочем, это мало что меняет. Диалог, который Гульельмо ведет с синьором СЕ Бета-261 по поводу прибавки жалованья, стереотип чистейшей воды. Даже в нюансах. Машинная специфика СЕ Бета- 261, его, если можно так сказать, электронная индивидуальность, проявляется лишь в точности подсчетов, в их головокружительной быстроте. Именно это и придает рассказу Эрманно Либенци столь важную для фантастики окраску достоверности. Полная взаимозаменяемость человека-хозяина и машины-хозяина как бы олицетворяет ту отчужденность, которую в свое время подметил в капитализме Маркс. Эта отчужденность, эта машинная обезличка, подобно чудовищной мясорубке, втягивает в свое чрево все общество.
Что ждет Гульельмо, последнего человека в царстве роботов? Его будущее — гора стружки. Его удел — бессмысленный бег в беличьем колесе потребления. Подобно луддитам прошлого, Гульельмо винит в своих бедах бездушный механизм — роботов, загнавших его в стальное кольцо. Они всюду: в цеху, в директорском кабинете, дома, на улицах, в общественных местах. Но в отличие от луддитов Гульельмо не способен на бунт. Он не покинет страну Повседневность, где с каждым днем можно купить все больше вещей. На самых льготных условиях. С очень длительной рассрочкой… Так вперед и вперед, все быстрее и быстрее! И не стоит думать о том, что электронный дьявол, подобно дьяволам прошлого, за земные блага потребует бессмертную душу. Гульельмо не угрожает ни Черный человек из сказки Гауфа, ни Мефистофель. Он хорошо усвоил законы рассрочки. Сегодня он согласился лишь на час сверхурочной работы, а завтра… Но кто в стране Повседневность может позволить себе остановиться и задуматься над тем, что будет завтра?..
Душу можно продать по-разному. Потребительский дьявол не требует ни богохульных клятв, ни расписок кровью. В его контрактах больше не встретишь рокового: «до скончания времен». Да и о душе-то, по правде сказать, разговор не заходит. Он покупает не души, а тела. Мускулы для тяжелой работы, мозги для работы потоньше, красивые ноги и красивые бедра для рекламы. Вчера ему требовались люди- сэндвичи, таскавшие зазывные щиты по улицам, сегодня он берет в аренду лбы (рассказ Примо Леви «Надпись на лбу»). На челе мужчины он выведет: «Лилибради — для него», на женском лобике — «Лиливит — для нее». Какой, спрашивается, от этого урон человеку? Совсем напротив! Считайте, что вам крупно повезло. Шутка ли, три миллиона лир за одну рекламную надпись! Да и носить-то ее придется каких-нибудь три года. Всего лишь аренда… И действительно, это только аренда, дьявол ничего не требует навечно и более не занимается скупкой душ. Души умирают сами. Под дурацкую рекламную песенку, под смешные слова, сами собой проступившие на коже младенца. Это не страшная сказка далекого детства, это электронная быль страны Повседневность. О, она далеко не однозначна, эта страна! И населяют ее очень разные люди. Одни — таких большинство — вроде бы вполне счастливы и всем довольны, другие — с ними нам тоже предстоит встретиться — стремятся к активной борьбе, третьи — просто задыхаются на многолюдных грохочущих улицах, словно в безвоздушном пространстве. А по ночам они выходят на пустые тротуары и, подобно одному из героев Рэя Бредбери, бредут навстречу темноте и тоскливому, неотвязному шуму большого города.
Среди таких ущербных, аномальных обывателей Повседневности редко встречаются борцы, способные на открытый бунт. Чаще это просто беглецы. Одни зарываются в книги, другие уходят в себя, третьи стремятся, как героиня Моравиа, сбежать хотя бы в сон. Мужчина и женщина из рассказа Маурицио Виано «Двое на озере Кумран» становятся обладателями обломка зеленого метеорита, который по ночам уносит их на далекую планету, где нет люден, где ласкова природа. Это грустный и прекрасный мотив. Он то усиливается, то пропадает надолго, но все равно всегда звучит в ушах. Он напоминает музыку «Хрустального яйца» и «Калитки в стене» Уэллса, но чем-то разнится от нее, быть может, обертонами недосказанности или же робкой флейтой надежды. А вернее всего — диссонансным скрежетом, додекафонией внезапно прорвавшейся истеричности. Ее не знали герои Уэллса. Это электронная быль Повседневности, ее наркотический срыв. В самом деле, для героев Виано зеленый метеорит становится наркотиком. Без ночных полетов они уже не в состоянии переносить заурядную и внешне благополучную жизнь, которая, подобно гигантскому катку, вот-вот вомнет их в горячий асфальт. Отсюда нервный срыв, неумолимая и истребительная тяга к побегу. Наркотическая тяга.
Но это самообман, фетишизм атомного века. Разве не похож зеленый оплавленный камешек на фетиши эпохи неолита? И разве не напоминает, бамбуковая палочка (из рассказа Анны Ринонаполи «Бамбуковая палочка») более позднюю и более изощренную символику Вавилонии и эллинизма?
Пятидесятилетний кассир Луиджи, подобно героям Виано, не рожден для борьбы. Он такой же беглец, как и растолстевший рыбак с берегов звездного озера Кумран, как его подруга, стареющая актриска Марина. И хоть у Луиджи нет камня, который освобождает спящие души от гнетущей власти времени и пространства, ему также душен воздух Повседневности и он столь же безысходно одинок в семье. Он жаждет чуда; он пытается бежать без оглядки. Куда же бежать ему, неисправимому мечтателю и добряку? В крылатую душу свою? Но она бьется в тенетах, которые расставляет Повседневность для каждого, кто медлит подписать контракт с безликим дьяволом. В безумие? Что ж, эта дорога всегда открыта… И некий старец, который, подобно Архимеду в его последний час, чертит круги на песке, передает Луиджи волшебную палочку. И тенета рвутся. Крылатая душа обретает свободу полета, свободу дарить, осчастливливать, исцелять. Лети же, лети, Луиджи, по улицам страны Повседневность! Возвращай зрение слепым, вытаскивай паралитиков из колясок, набивай карманы обывателей толстыми пачками банкнот!
Но не дано новоявленному Франциску Ассизскому изменить окружающий мир купли-продажи. Что принесли «свалившиеся с неба» деньги человеку, ставшему роботом? Что дали они людям с рекламой на лбу? Еще один первоначальный взнос на очередное сногсшибательное приобретение? Чтобы еще ближе приблизиться к страшному идеалу сигаретной рекламки Моравиа?
Тщетны были мольбы Архимеда, его прекраснодушные надежды на то, что замахнувшийся на него мечом воин пощадит чертежи на песке. Если можно сломать душу, то почему нельзя переломить бамбуковую палочку?
Но надломленная душа все же живая душа. И в этом смысле Луиджи-победитель. Он ускользнул от Повседневности.
Чем же страшна для ущербных сынов своих эта географически расплывчатая, но социально столь конкретная страна? Только ли безумным бегом потребительского колеса?
Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим внимательнее фон, на котором разворачиваются жизненные перипетии наших героев. Ведь тишина повседневности обманчива. За ней грохот классовых битв, войны и тюрьмы, кровавые столкновения с полицией, расовая напряженность, катастрофическая гибель среды обитания, постоянно растущий стресс. Это мир необратимых изменений, потрясаемый катаклизмами мир. Но затхлый мещанский мирок удивительно быстро приспосабливается к любым переменам, любым потрясениям. Обыватель не хочет даже знать о чьих-то войнах, о чьем-то горе. Непостижимая быстрота адаптации — залог неизменности и постоянства. Она парализует любые попытки проветрить затхлый воздух. Тем и страшна страна Повседневность, что трагедии и звездные взлеты человечества равно доходят до нее лишь в пересчете на денежный эквивалент. Поэтому-то и неумолимые жернова ее — потребительское колесо и реклама — призваны адским шумом своим и мельканием света отвлечь человека от борьбы, даже от мысли единой об истинных противоречиях окружающего его мира. Отсюда проистекают и инфляция чувств, и присущий капиталистическому обществу неприкрытый цинизм. Какая в конце концов разница, чем торговать? Поддельными древнеримскими монетами или, куском известки, выдаваемым за лунный камень (Джанни Родари «Десять килограммов Луны»)? Жизнь подобна стоячему болоту. Меняется лишь номенклатура товара и курс лиры на фондовой бирже, а деловая сметка и людская глупость столь же прочны, как золотой паритет. На них всегда можно ставить, они не подведут. Остальное — видимость, иллюзия, подвержен’ пая к тому же быстрой инфляции. Она прежде всего затрагивает так называемые
