Для Дивляны это стал чуть ли не первый выход из дома с тех пор, как она приехала в Киев. День был ясный, солнечный, хотя прохладный и ветреный. По пути на Бабину гору они долго одолевали широкую крутую тропу, обходным путем ведущую на вершину, а когда взобрались, то обомлели. Невысокий вал, отделявший священное место, не мешал смотреть по сторонам, и у Дивляны дух захватило — такой огромный, широкий вид отсюда открывался. Как на ладони видны были Белотуров двор и другие жилища, на соседних вершинах и склонах везде бросались в глаза белые пятна мазаных изб, а за крутым высоченным обрывом расстилался бор, щедро позолоченный наступающей осенью. И то — скоро зазимье, первый снег падет. Впервые Дивляна порадовалась от мысли, что ей предстоит здесь жить. Высота, ширь, приволье — так и мнится, что меж облаков сейчас покажется сама Золотая Сварга. Стоящий на этой вершине будто бы получал во владение целый мир.
Воротислава отправилась сюда заранее и обо всем позаботилась: на жертвеннике курился дымок, была готова курица. Посмотреть на обряд собралась огромная толпа киян, и по их оживленным лицам было видно, что об этом дне они потом долго будут рассказывать приезжим и детям.
Велем держался невозмутимо, хотя и ему в душе было смешно: заново родниться с собственной сестрой! Ему теперь пришло в голову, что он мог бы проделать то же самое с Красой перед тем поединком и ничего не бояться. Веледар, что ли, не догадался? А еще волхв называется! Или догадался, но знал, что с ним и Красой этот замысел не пройдет? Нельзя мешать кровь с женщиной, в которой оставил свое семя. Оно ведь может и прорасти, и кем будет этот ребенок? Сын брата и сестры, сам себе двоюродный брат! Упаси чур от такого!
Позади прохода за невысокий вал, на гребне которого сейчас горели очистительные костры, стояли три пары — парень с девушкой, и каждая держала огромный разомкнутый плетень из ветвей и травы, так что получалось нечто вроде ворот. По пути к жертвеннику Велем и Дивляна, которую он вел за руку, должны были пройти под этими травяными плетнями. Елинь Святославна шла за ними следом, а киевские женщины подхватывали за старшей жрицей слова заговора:
Перед жертвенником Елинь Святославна обрызгала Дивляну и Велема водой с пучка священных трав и перебросила через их головы из-за спин венок. Велем и Дивляна обменялись поясами, опоясали друг друга, потом обнялись и поцеловались в знак родства и любви. Пояски у них и так были почти одинаковые, с теми же родовыми знаками, а что мужской и девичий, то обмен не на век, только до конца обряда. Потом Елинь Святославна взяла нож-барашек, наследство древних дунайских жриц, и стала чертить вокруг пары круг по земле, приговаривая:
— Ах ты, добрая Макошь-матушка, очерти ты их золотым ножом, чтобы все свое — по одну сторону, все чужое — по другую…
— Мать, шире черти, шире! — с веселым испугом, будто боялся не успеть, закричал вдруг Селяня и кинулся вперед.
За ним с гомоном и криками дружной толпой рванулись остальные ладожские братья, все до одного, и встали перед жертвенником внутри круга, плотной толпой обступив Дивляну. Селяня, Гребень, Колога, Синята, Ранята, Ивар, Добран, Стояня, Добробой, Мирята, даже Нежата примчался, будущий муж Тепляны, и потому тоже родич. Вместе с Велемом получилось двенадцать человек! Дивляна мельком вспомнила сказание о братьях Солнцевой Девы: Марена превратила их в лебедей, и ей пришлось плести им рубахи из боронец-травы, чтобы вернуть истинный облик; теперь же ее собственные двенадцать братьев встали вокруг нее и тем самым снова сделали ее человеком! Потому что человек без рода — лист на ветру, больше ничего. Она смеялась и плакала, чувствуя, как сердце переворачивается в груди: они всегда были с ней, с самого рождения, она знала их лица, голоса и привычки до самой маленькой малости, но теперь видела их другими глазами. Братья хохотали и обнимали ее все сразу, будто хотели выстроить вокруг нее крепость из своих рук; Дивляна улыбалась и утирала слезы о чьи-то плечи и рукава, и грудь ее разрывалась от благодарности богам и судьбе, которые дали ей это счастье — могучий род — и позволили сохранить его.
— Кто в черте, те свои, а кто за чертой — те чужие! — приговаривала тем временем Елинь Святославна, расхаживая вокруг гомонящего круга, от тесноты топчущегося на месте, шатающегося и хохочущего. — Лада-матушка, Макошь-бабушка да хранят тебя, Дивомила, дочь Домагостя, внучка Витонега! Да сберегут от всякого лиха, от скорбей и хворей, от всякой злой кривды, на весь твой век — тебе в оберег…
По этому случаю князь снова устроил пир, и на Белотуров двор братья принесли уже приглашение готовиться к свадьбе. Воротислава, ликующая и даже похорошевшая от радости, как одна из ближайших родственниц жениха-князя, сама взялась за дело. Она изо всех сил торопилась: разослала гонцов за самыми знатными Полянскими мужами, варила пиво, ставила меды, собирала припасы, раздобыла всякие рушники и рубахи для подарков гостям, созвала женщин, чтобы готовили угощение и прислуживали, — собственной князевой челяди для такого дела было недостаточно. Справная баба оказалась и способная, нельзя не признать.
Настал последний день перед свадьбой. Князь звал к себе на пир мужчин-старейшин, а Дивляну повели в баню Елинь Святославна и Воротислава — так уж вышло, что им пришлось заменить невесте женскую родню. Перед этим старая воеводша научила Дивляну обряду, который бытовал в земле полян. В баню она пошла в своей исподке, которая проделала с ней весь долгий путь от Ладоги и теперь уже не выглядела такой новой, как в день отъезда. В бане Дивляна разорвала на себе рубашку спереди, чувствуя, что будто разрывает свое прошлое и сбрасывает отжитое, и встала на нее ногами, так что на исподку текла вода, омывающая тело невесты. Только «глаз Ильмеря» из всего прежнего остался на ней и сейчас. Киевские женщины принимали его за обычный оберег от порчи, но только Дивляна знала, что значит для нее эта сине-голубая блестящая бусина с белыми глазками.
приговаривала рядом Елинь Святославна, которая действительно проделала все эти действия, нужные для благополучного очищения невесты.
