Ведун подошел уже совсем близко. Ранослав стоял на том месте, где от кромки льда начиналась тропа вверх, на гребень берега. По бокам его возвышались Жилята с верной рогатиной и Коньша с варяжской секирой на рукояти в человеческий рост.
– Здоров будь, Паморок, извини, не помню по батюшке! – заговорил Ранослав, когда ведун подошел шагов на семь. Уперев руки в бока, молодой боярин всем видом выражал намерение не пускать ведуна на берег, пока не договорятся. – Милости просим, добро пожаловать!
– Чтоб тебе сдохнуть! – в тон ему пробурчал Коньша себе под нос.
– И я вас вижу, – вместо приветствия произнес ведун.
Голос у него был негромкий, глухой и такой нехороший, что у кметей по спине пробежал озноб. Этот голос, так же как взгляд из-под насупленных бровей, отнимал силы у всякого, кого касался. В этом еще молодом мужчине с невыразительным лицом и небольшой бородкой была Бездна – черная, пустая и оттого вечно голодная. Она жадно тянет чужие силы, стараясь заполнить свою пустоту, но это невозможно, и жажда ее никогда не будет утолена. От его присутствия было неприятно, словно какие-то мохнатые гусеницы ползали по телу или домовой гладил мохнатой пыльной лапой.
– Вишь, и не здоровается! – пробормотал Теплошка. – Здоровья нам, значит, не желает…
Ведун, похоже, князя вообще не заметил. А может, посчитал, что после вчерашней схватки тот больше не смеет выйти ему навстречу. Сложив руки на вершине посоха, он приготовился слушать.
Кошка перестала вертеться и села на снег в шаге от хозяина.
– Есть у нас к тебе разговор! – продолжал Ранослав. – Важный такой разговор…
Помня, что ему велено тянуть время, он не торопился переходить к сути дела. Да и мысли путались под этим тяжелым, сумрачным взглядом, словно тоже боялись ведуна и пытались разбежаться и спрятаться в самых дальних и темных углах головы. А ведун ждал так спокойно, точно ему совершенно некуда спешить.
Так оно и было. У него и правда не оставалось на белом свете ровным счетом никаких дел.
Кмети столпились за спиной у Ранослава, по привычке в опасности поддерживать своих, и теперь Зимобор был надежно загорожен их спинами. Это было очень кстати. Если бы ведун увидел или учуял, чем тут занят его вчерашний противник, у него еще осталось бы время на бегство.
Зимобор осторожно вынул из-за пазухи венок из сухих ландышей и бережно положил на лед перед собой. Наклонившись лицом к самому венку, он сложил ладони ковшиком и зашептал:
– Матушка-Вода, послушай меня, отзовись! Нужна мне от тебя всего-то малая малость – забери ведуна, что кличут Паморок! Ни камня, ни дерева, ни огня, ни железа он не боится, а боится тебя одной! Помоги мне, Мать-Вода! Прошу тебя именем Вилы Вещей, Девы Первозданных Вод!
Зимобор не был знатоком заговоров, но надеялся на силу венка. Еще пока он говорил, лед под венком потемнел и заблестел влагой. В нем образовалась лунка, наполненная водой, и венок уже не лежал на льду, а плавал в ледяной чаше. Лунка все расширялась и превратилась в полынью.
– А ну давай, ребята, на берег! – шепнул Зимобор двум кметям со щитами и сам перебрался за кромку льда.
А полынья разошлась уже на всю ширину реки, и на самой середине качался на легкой волне зелено- белый ландышевый венок, покрытый, как жемчугом, свежими цветами. Аромат ландыша, такой странный среди зимы, повеял над снегами. Кмети стали оборачиваться, смотреть, что происходит у них за спинами.
– Значит, хочешь ты из трех белок одну… – говорил тем временем Ранослав, но тоже не выдержал и обернулся: – Ой, матушка!
Внезапно обнаружив почти за спиной у себя широкую полынью, которой только что тут не было, он подпрыгнул и рванул по тропинке вверх, скользя и падая, упираясь руками и коленями. Кмети, издавая разнообразные возгласы, откатились со льда на берег, и Паморок внезапно увидел прямо перед собой блестящую темную воду.
Кошка черной молнией метнулась вверх по обрыву. Ведун шевельнулся, попятился, на его неподвижном лице мелькнуло беспокойство… И он замер, не в силах оторвать взгляд от полыньи.
Вода волновалась все сильнее, ландышевый венок качался и плясал на волнах. Вдруг в полынье мелькнуло что-то живое, округлое, похожее на человеческую голову…
Кто-то из кметей не выдержал и заорал. Вслед за ним закричали другие, потрясенные невиданным зрелищем, и теперь даже те, кто еще оставался внизу, бросились на гребень берега, скользя и падая на укатанной тропе.
Из полыньи вынырнули две головы, украшенные длинными густыми волосами, которые плыли за ними, распластавшись по поверхности воды, как покрывала. Потом показались белые плечи, белые руки ухватились за край полыньи, и на лед выбрались две девушки – высокие, стройные. Длинные мокрые волосы облепили их обнаженные тела, но все-таки можно было разглядеть достаточно, чтобы кмети, молодые и постарше, глядевшие на это с разинутыми ртами, ощутили не только изумление и страх, но и совсем иные, более горячие чувства.
Учуяв этот разом вспыхнувший жар, источаемый сразу двумя-тремя десятками здоровых мужских тел, водяные девы улыбнулись и игриво помахали им, разбрызгивая воду с белых пальцев. Их улыбки валили с ног, зеленые глаза сверкали, как роса на солнце. От такой красоты захватывало дух, и невозможно было поверить, что она – неживая.
Но девы помнили, для чего Мать-Вода разбудила их посередине долгого зимнего сна и отправила на берег. Улыбаясь, они пошли к застывшему ведуну, и позади них по льду протянулись две цепочки следов от мокрых босых ног.
– Иди к нам, миленький, иди к нам, желанный! – ласково улыбаясь, пели девы и протягивали к Памороку свои прекрасные белые руки. – Идем с нами к отцу нашему, к матери нашей! Дом наш уютный, просторный, веселый! Кто туда попадет, век назад не запросится! Идем с нами!
Кое-кто из кметей на берегу, заслушавшись, тоже сделал шаг вперед. А Паморок смотрел, завороженный, и не мог оторвать глаз от улыбающихся белых лиц, от сияющих влажными звездами глаз. С волос речных дев непрерывно текла вода, струилась по телам, и капли, падавшие с кончиков прядей, застывали на лету и падали круглыми белыми крупинками. От красавиц веяло влагой и холодом, но ведун, скованный смертным ужасом, вместе с тем ощущал и блаженство от близости этих чарующих созданий. Это блаженство ждало за чертой ужаса, манило, подталкивало сделать последний шаг…
– Идем с нами, жела-анный! – нежно пели девы, и у кметей на берегу невольно просыпались зависть и обида оттого, что эти манящие, полные страсти и обещания призывы обращены не к ним.
Приблизившись, девы сразу с двух сторон обняли Паморока и повлекли к полынье. Он не столько шел, сколько скользил по мокрому льду, но не сопротивлялся. Взгляд его был прикован к ждущей черной воде среди белого льда. Там был обещанный девами дом. Там была его смерть, и он понимал это, но не мог противиться, скованный силой воды, неподвластной ему и потому губительной для него стихии.
Девы скользнули в полынью, увлекая за собой Паморока. Мелькнули две волны светлых волос, и все исчезло – без плеска, без кругов по воде. Медвежий плащ ведуна упал с плеч и остался лежать на краю ледяной корки, свесившись краем в воду.
И еще прежде, чем кто-то успел опомниться, вода в полынье начала застывать. Круг стягивался, как будто кто-то тянул за невидимую тесемку, продернутую в горловину подводного мешка. Поверхность светлела, и вот уже по всей ширине реки блестит гладкий лед, нерушимый, как и должно быть за полтора месяца до весеннего равноденствия.
Только ландышевый венок остался лежать там, где раньше была свободная вода, да медвежий плащ темнел, накрепко вмороженный в лед.
И среди тишины раздался еще один крик, только прилетел он с пригорка. Там за это время собралось уже довольно много сельчан из Заломов, которые наблюдали за происходящим с безопасного расстояния. И они увидели еще кое-что.
В тот миг, как вода сомкнулась над головой ведуна и начала стремительно леденеть, черная кошка, стоявшая с выгнутой коромыслом спиной на гребне берега, вдруг взвилась с диким воплем, заплясала в воздухе, словно над раскаленной сковородкой, несколько раз перевернулась… и на снег упала женщина! Обнаженная, как те водяные девы, осыпанная длинными темными волосами, она рухнула лицом вниз и затряслась, как в лихорадке, неразборчиво крича и подвывая.
