Представляю я все это, и один страх побеждает другой — я вдруг срываюсь с места, отталкиваю учительницу и с грохотом вылетаю из класса — скорей, скорей туда, куда мне так необходимо.
Но тут же мне, разумеется, в журнал кол. А по поведению тройка, что для меня неслыханный прогресс.
Я долго ею гордился — первой моей положительной оценкой.
Теперь, когда соседки по двору интересовались моими достижениями в науках, я с достоинством отвечал:
— У меня уже одна тройка есть!
Но надо вам сказать, что даже те, кто учительницы не боялся, кто вообще никого на свете не боялся, кроме участкового милиционера товарища Шилова, наши отчаянные переростки — эвакуированные, гордость и сила класса, — и те плохо ее понимали.
Учительница наша была гречанка и долго жила на Украине, а потому учила нас на таком странном наречии, что понять ее было, поверьте, нелегко.
Особенно мне.
Потому что был я мальчишка туповатый и хорошо соображал только, когда дело касалось съестного.
Тут уж да! Тут уж включались какие-то неведомые резервы моего умишка.
Слазать в чужой сад, стащить на базаре у бдительных торговок кусок подсолнечного жмыха, по местному макухи, — тут я был специалист, откуда и сообразительность бралась.
А в науках я был тупой. С голодухи, наверное.
Был сорок четвертый год, жил я с бабкой, и не имели мы с ней такой привычки — регулярно есть.
Вернее, это я не имел, не успел приобрести, а бабка-то имела, да только в те времена от многих неудобных привычек приходилось отвыкать, и от этой тоже.
Но я и мои друзья страстно стремились ее приобрести.
Короче говоря, нам хотелось есть. Постоянно и надоедливо. Нам хотелось есть, даже когда мы были сыты, даже во сне.
И потому мы, мальчишки, эвакуированные, были бичом и чумой этого маленького южного городка. Впрочем, не только мальчишки — некоторые отчаянные девчонки тоже. Они стервенели от голода не хуже нас.
Так что с идеей эмансипации женщин я познакомился с малых лет.
Местные жители лупили нас часто и с удовольствием.
Разумеется, в том случае, когда мы теряли бдительность и попадали им в руки.
А случалось это от голода. Мы теряли чувство реальности и шли на самый отчаянный шаг — на хапо?к.
Был такой самоубийственный метод добывания еды. Самый опасный, но зато и самый добычливый.
Тут главное было — собрать побольше народу.
Тогда мы направлялись (но не толпой, а рассредоточившись) на базар и тщательно выбирали себе жертву — какую-нибудь с платком, повязанным ниже бровей, кугутку. Это мы так называли местных жителей: они нас — выковыренные, а мы их — кугуты. До сих пор не знаю, что это слово значит, но тогда оно звучало ужасно обидно.
Тетка торговала обычно кукурузными лепешками, блинами, копченым рыбцом или еще чем-нибудь столь же прекрасным, возвышенным и недостижимым.
Мы незаметно окружали ее и по знаку одновременно набрасывались на ее товар — стремительно и нахально.
Поднимался визг на весь базар, людской водоворот засасывал нас, кого-нибудь обязательно ловили (бедняга, вот уж бедняга!), тут же чинились суд и расправа, зато остальные с добычей в руках скрывались в ближайших развалинах.
И начинался пир.
До икоты, до блаженной сонливости.
Потом пострадавшая являлась в школу в сопровождении грозного, всемогущего участкового товарища Шилова.
Нас привычно выстраивали в длинную неровную шеренгу — всех, от первого до седьмого класса, — и начиналась очная ставка.
Но оканчивалась эта процедура почти всегда одинаково: Шилов, с печальной свирепостью сверля нас своим единственным глазом на изуродованном ожогами лице, медленно вел пострадавшую вдоль строя, а она, увидев нас, остриженных наголо, ушастых, одинаково тощих до прозрачности, терялась, и гнев ее испарялся.
Она смущенно топталась на месте — очевидно, все мы казались ей на одно лицо, — краснела, потом махала рукой и торопливо уходила.
Шилов еще минуту буравил нас глазом, тихо говорил!
— Не стыдно? А еще ленинградцы! Кого грабите? Сукины вы сыны!
И тоже уходил. Быстрее любой ограбленной тетки.
Попадались и другие торговки — кулачки, профессионалки, толстомясые бабищи с цепкими глазами.
Но к тем после нескольких несчастных попыток мы больше не лезли, боялись.
Те могли забить до полусмерти.
Был у нас достаточный и печальный опыт в этом деле.
Но, впрочем, все это прямого отношения к школе не имеет.
Учительница была с усами и щедрой рукой ставила мне одни только колы и двойки — вот что главное.
И даже, пожалуй, не это. Это уж я как-нибудь пережил бы.
А главное то, что бабку мои неуспехи в учебе огорчали до сердечных приступов.
Всякий раз, заглянув в мои тетради, она громко кричала разные оскорбительные для меня слова и хватала мухобойку — такой остриженный пальмовый лист с гибким трехгранным черенком и полукруглым веером на конце. Это была единственная вещь, сохранившаяся от прежней нашей жизни, от дома. Бабка хватала эту реликвию и перемежала гневные слова угрозами сделать из меня котлету.
Иной раз она прохаживалась черенком мухобойки по моей спине, и звук получался, будто бьют деревом о дерево.
И всякий раз, услыхав этот противоестественный звук, бабка роняла мухобойку, бессильно опускалась на стул и плакала в голос и бормотала сквозь слезы:
— Хоть бы скорей эта вертихвостка явилась... Не уберегу ведь парня я, не уберегу...
И мне становилось так ее жалко, что я даже не сердился за «вертихвостку», хоть и знал, что это она о маме. Я тоже начинал реветь и клялся стать отличником. Я не врал. Я действительно хотел. Так хотел, что и сказать нельзя.
Но между обещаниями и их выполнением была пропасть, и перекинуть через нее даже самый шаткий мостик мне никак не удавалось.
Бабка моя была крупная женщина, дебелая, как она выражалась. Но в то время от этой ее дебелости ничего не осталось, и только на шее дряблой складкой висела лишняя кожа.
Бабка казалась мне глубокой старухой.
Было ей в ту пору сорок пять лет, а мне восемь.
Мать гастролировала во фронтовой театральной бригаде. Иногда от нее приходили посылки. Тогда наступал праздник. Но как всякие праздники, так и наши случались нечасто.
Чем только бабка не занималась, чтоб мы могли прокормиться! Она шила соседям немудреные наряды, стирала, ходила белить, пробовала торговать калеными семечками.
Но обновы шились в те времена нечасто, а стирать и белить хозяйки предпочитали сами.
