содержит в себе гораздо больше определенных исторических признаков, чем драмы Шекспира. И не только' в смысле эпического нагромождения интересных исторически-характерных черт определенной эпохи, как в 'Геце'. Драма Гете и Шиллера стремится с наибольше возможной глубиной выразить своеобразные особенности определенного исторического положения в самих характерах, в самом поведении действующих лиц, в своеобразных оборотах действия.
Особенно глубоки и правильны такие исторические характеристики в 'Эгмонте'. Отход от эпического направления 'Геца' связан с попыткой приблизить новую историческую драму к тому типу трагедии, который создай Шекспир в зрелый период своего творчества. Гете и Шиллер стремятся к той высоте обобщения, которая достигнута Шекспиром в этих трагедиях. Ho вместе с тем они желают выразить Какой- нибудь совершенно конкретный исторический реальный кризис общественного развития. Стиль 'Макбета' и 'Лира' они стремятся применить к исторической драме.
Благодаря этим тенденциям возникает в общем безусловно более высокий историзм драмы. Но несомненно также, что по сравнению с Шекспиром этот историзм носит гораздо более двойственный, проблематический характер. Ибо в драме Гете и Шиллера исторический материал испытывает на себе влияние двух взаимно-противоположных тенденций. И это противоречие, особенно у Шиллера, приводит к глубоко идущим внутренним диссонансам. Прежде всего, оба великих немецких писателя унаследовали от просветительной эпохи стремление выразить в своем творчестве нечто (общечеловеческое'. В этой тенденции заключались определенные полемически революционные элементы Просвещения: сознательное противопоставление 'общечеловеческих' норм раздробленности сословного общества. При всех колебаниях мировоззрения Гете и Шиллера эта тенденция сохранилась у них навсегда; определенную общественно- историческую форму проявления человеческих качеств они никогда не рассматривали, как нечто вполне соответствующее сущности человека как человека.
Однако, с другой стороны, именно вследствие развития просветительной идеологии в конце XVIII столетия, у них чрезвычайно усиливается элемент исторического понимания. Нет никакой надобности указывать на специально-исторические работы Шиллера, ибо стремление к конкретной исторической интерпретации материала имелось у него и раньше. У Гете подобная же тенденция вырастает на почве его реалистических устремлений.
Попытка применить в исторической драме этого типа стиль зрелого Шекспира сводится в основном к художественному примирению этих противоположных тенденций. В другой связи мы уже указывали на то, какое решение этой проблемы было найдено Гете и какое место занимает это решение в общем развитии драмы. Шиллеру так и не удалось достигнуть целостного художественного образа. Правда, Шиллер подробно изучает исторический характер изображаемой эпохи и нередко с большой увлекательностью и точностью воссоздает большие исторические картины, особенно в поздний период своего развития. И все же изображенные им драматические фигуры теряют всякую историческую реальность Как только они поднимаются на высоту 'общечеловеческого' и становятся, по выражению Маркса, простыми 'рупорами' поэта, прямым излучением его идеалистического гуманизма.
Исторический роман Вальтер Скотта вызвал к жизни новую, более высокую ступень историзма и в драматургии. Конечно, это проявляется лишь в его отдельных особенно выдающихся произведениях, как драмы Манцони или 'Борис Годунов' Пушкина. По мнению Пушкина, влияние Вальтер Скотта открывает новый период исторической драмы, новый даже по отношению к периоду, связанному с именем Гете. С полной уверенностью чувствует Пушкин, что этот новый элемент заключается в более сознательном приближении к Шекспиру, в стремлении создать единство исторически-конкретного начала с широким нравственным обобщением и в более глубоком переплетении исторической необходимости и 'антропологической' закономерности.
Тем самым Пушкин отходит от стилистических устремлений Гете и Шиллера. Его образцами снова становятся хроники Шекспира, на этот раз, однако, не в смысле эпизации драматического происшествия, как у молодого Гете, а, наоборот, — в смысле усиления внутренней драматической концентрации. Эта концентрация заключается в большем подчеркивании общей исторической необходимости, чем это имеет место у самого Шекспира.
Здесь Пушкин сближается с Гете и Шиллером веймарского периода, Но он идет дальше их обоих и особенно дальше Шиллера, избегая всякой формалистической абстракции в изображении исторической необходимости, показывая ее органическое развитие из, самой народной жизни (напомним то, что было сказано нами выше в связи с проблемой хора и античной трагедии).
Благодаря этому трагедия Пушкина проникнута такой глубокой исторической необходимостью, что он в состоянии создавать сцены, полные шекспировской страстности, нисколько не выходя из пределов истории. Сцены, подобные объяснению Лже-Димитрия с Мариной, по своей смелости, конкретности, истине страстей, широте драматического обобщения можно найти только у Шекспира.
Более глубокая конкретизация исторического материала у Пушкина (а также, может быть, у Манцони) делает его позицию по отношению к общественно-политическим проблемам более конкретной в человеческом, смысле, более драматической по своему выражению. Напротив, Гете и особенно Шиллер были вынуждены специально вводить в свои драмы мотивы любви и дружбы для того чтобы сохранить игру человеческих страстей (достаточно вспомнить Макса Пикколомини в 'Валленштейне'). Некоторое отступление подобных мотивов на задний план у Пушкина, Манцони и великого немецкого драматурга Георга Бюхнера чрезвычайно характерно для новой ступени развития исторической драмы; дальнейшее ее развитие в наше тремя будет в значительной степени отправляться от этих элементов.
Здесь необходимо указать на две стороны дела, затемненных впоследствии. Во-первых, известное отступление на задний план 'частных' человеческих мотивов вовсе не означает их полнейшего исключения. Они сведены только к драматически необходимому, ют них сохраняется лишь столько, сколько необходимо для характеристики великих исторических личностей, их отношения к народной жизни. Так создаются образы исторических личностей: Димитрий, Борис Годунов, Карманьола или Дантон. Их жизнь обнаруживает именно те черты, благодаря которым они становятся всемирно-историческими индивидуальностями, переживают высокий подъем и трагическое падение. В отличие от позднейшей драмы этот способ изображения свободен от голой, фетишизированной, мистической или абстрактно- тенденциозной трактовки политико-исторической необходимости. Драматическое величие пушкинского периода заключается именно в том, что в его трагедии искусству удалось создать действительное единство общественно-исторических сил и конкретно борющихся друг с другом индивидуальностей.
Во-вторых, процесс индивидуализации фабулы в творчестве Пушкина и его лучших современников никогда не ограничивается воспроизведением чисто индивидуальных или исторически-характерных черт. Пушкинские наброски предисловия к его драме показывают очень ясно, насколько сознательно ставил он перед собой проблему обобщения своих исторических образов до уровня высокий человечности. Пушкин указывает, например, на некоторые черты, роднящие его Самозванца с Генрихом IV, делает очень глубокие замечания о своих творческих намерениях по отношению к Марине, Шуйскому и другим. Именно это обобщение исторических типов удалось ему самым блестящим образом. Эта тенденция, заложенная Пушкиным, в последующий период осталась без продолжения.
Много сходного имеется в положении Георга Бюхнера в Германии. Последующий литературный период впадает отчасти в психологическую утонченность 'частных' страстей, а, с другой стороны, в некую мистификацию исторической необходимости. Выдающиеся исторические драматурги, особенно в Германии, стремятся верно передать дух определенной эпохи, но, несмотря на очень глубокое иной раз понимание задачи, они постоянно соскальзывают в область модернизации (это наиболее ясно сказывается у выдающегося теоретика трагедии и одаренного драматурга Фридриха Геббеля).
Мы уже видели, что вместе с необходимостью сделать своим героем всемирно-историческую личность перед драмой возникает проблема верной передачи исторически данных фактов. Всемирно-исторические индивидуальности в большинстве случаев — общеизвестные деятели национальной истории. А драматическая форма необходимо требует глубокой перестройки фактического материала. Отсюда ясно, что' в теории драмы должен был возникнуть вопрос о том, где начинается свободное обращение драматургии с этим материалом, и как далеко может итти эта свобода, не устраняя исторического характера самого произведения.
Теоретические сочинения в защиту tragedie classique покоятся еще обычно на эмпирическом наивном
