раздувают на формально-метафизический лад и не заполняют образовавшуюся внутри него пустоту предрассудками, заимствованными из идеологии буржуазного упадка, А как раз худший из таких предрассудков — это отношение к народу, как к 'толпе', воплощающей в себе 'принцип иррациональности', 'эгоистического инстинкта'. Заражаясь этим воззрением, либеральный гуманизм теряет свое лучшее оружие: ведь о мнимой 'иррациональности' масс кричит бесстыдная фашистская демагогия. Действенное разоблачение враждебности фашизма народу должно вскрыть несостоятельность, лживость этого аргумента, должно отстаивать против фашистской клеветы творческую силу народа и доказать, что все великие дела и мысли, созданные человечеством, имели своим источником народную жизнь. Если же человек, считающий себя гуманистом, упорствует в противопоставлении метафизического Разума народу, то такой гуманист докатится в конце концов до 'философии отречения', т. е. ухода гуманизма с того поля битвы, где решаются судьбы человечества.
В книге Цвейга об Эразме эта 'философия отречения' выражена в абстрактном противопоставлении 'фанатизма' и 'разума', причем фанатизм объявлен 'духом, противоположным Разуму'. Как известно, борьба против фанатизма, за терпимость была центром гуманистической идеологии во времена Возрождения и — еще больше — во времена Просвещения. Но, чтобы оставаться верным истории, надо помнить, какое содержание вкладывалось просветителями в эти понятия. Фанатизмом просветители называли религиозный фанатизм защитников средневековья, его социальных и идеологических пережитков; терпимость означала почву для свободной борьбы против феодализма. Но было бы, мягко выражаясь, преувеличением изображать дело так, будто в своих требованиях терпимости просветители сами были 'терпимы' в духе Эразма — Цвейга; вспомните только антиклерикальный призыв Вольтера: 'Раздавите гадину!'. Требование социально-политической терпимости, разумеется, вовсе не исключает фанатической защиты гуманистической точки зрения. И Стефан Цвейг впадает в крайнее заблуждение, воображая, будто Вольтер, Дидро и Лессинг руководились в своих мыслях и поступках психологически-метафизической антиномией — 'разум или фанатизм'.
Косное толкование этого противопоставления, которое Цвейг подкрепляет ссылкой на слабые стороны одной из интереснейших фигур Возрождения, тяготеет к компромиссному либерализму. Присоединяясь к взглядам Эразма, Цвейг суммирует их так:
'По его убеждению, почти все конфликты между людьми и народами могли бы быть сглажены без насилия, посредством взаимных уступок, потому что все столкновения лежат ведь в области человеческого; почти всякий спор мог бы решиться путем соглашения, если бы подстрекатели и фанатики (Treiber und Uebertreiber) не натягивали тетиву воинственного лука' (подчеркнуто мною. — Г. Л.).
Эти взгляды исстари являются общим достоянием всех 'умеренных' пацифистов. Они получают, однако, сверх обычного реакционный и пошлый оттенок, когда их высказывает один из немецких эмигрантов-антифашистов во времена кровавой гитлеровской диктатуры.
Источник такого рода воззрений — незнание народа, недоверие к народу; именно отсюда возникает ложный и самовлюбленный 'аристократизм духа'. Правда, известная тенденция к такого рода 'аристократизму' была уже у просветителей XVIII века и, особенно, у гуманистов Возрождения. Но, во- первых, эта тенденция не была преобладающей. Во-вторых, она с исторической необходимостью порождалась слабостью тех народных движений, на которые могли бы опираться политические, социальные, этические программы старых гуманистов. Поэтому гуманисты Возрождения и просветители, при всей своей исторической ограниченности, были славными пионерами демократической революции. Но тот, кто в наши дни, когда миллионные массы сознательно борются за осуществление лучших гуманистических идеалов, пытается построить стратегию и тактику современного гуманизма именно на слабых сторонах его предшественников, тот превращает просветительский гуманизм в либеральную бесчеловечность.
Точное следование букве старого гуманизма есть сегодня великий грех против подлинного гуманистического духа. Книга Цвейга демонстрирует это как нельзя лучше. Каждое свое положение Цвейг может подтвердить соответствующими цитатами из сочинений гуманистов. Но истинный дух этих цитат, вырванных из исторического контекста, неминуемо испарится. И когда Цвейг заключает, что 'широкие массы никогда не удовлетворятся в полной мере идеалом, который имеет в виду единственно общее благо', он этим грубо порывает именно с самыми высокими традициями гуманизма старых времен.
Значение современного развития антифашистского гуманизма заключается в преодолении подобных взглядов; не стоит приводить цитаты, чтобы напомнить, как широко они были распространены четыре-пять лет тому назад; гораздо важнее показать, какой большой путь прошла за эти годы немецкая эмиграция, оставляя далеко позади свои либеральные предрассудки. И самое важное ее завоевание — это вновь обретенная вера в возрождение Германии силами самого народа.
Генрих Манн, самый решительный и политически передовой из вождей антифашистской литературы, внимательно-следит за теми человечными, героическими чертами, которые открывается в народе в процессе его революционной борьбы против фашистского варварства. Эти черты становятся день ото дня очевидней и полны огромного культурно-гуманистического значения. Мы можем здесь привести только один из примеров, указанных Генрихом Манном:
'Эдгар Андре, рабочий Гамбургской гавани, достиг в своей последней борьбе перед лицом смерти такого благородства, что немцы теперь должны видеть в нем самый высокий пример. Это новый, прекрасный образ немца. Он еще почти не существует и может? быть завоеван лишь тяжелым трудом: в нем — сила убежденности и соответствующая ей высота и чистота выражения. Мы слышали голос героя и победителя смерти. Его слова доживут до того времени, когда победивший народ, оглядываясь назад, будет вспоминать свои прообразы. Поистине только ясное знание и самоотверженная убежденность могут вложить в уста человека такие слова и такое мужество в его сердце'.
Вот мысли, достойные вновь пробудившейся революционной демократии. В таких произведениях немецких эмигрантов слышен голос самого немецкого народа, ведущего сейчас героическую и тяжелую борьбу.
Идейное развитие антифашистской эмиграции выдвинуло в центр литературных интересов исторический роман[6]. Первостепенное значение, которое приобретает историческая тема для всей области романа, отнюдь не случайна, его обусловливают многие особенности антифашистской борьбы. Гитлеровская фашистская демагогия жульнически использует ряд ошибок левых партий и течений; главная из этих ошибок — это узость в понимании человеческих потребностей, движущих человеком побуждений и узость подхода к немецкой истории, к связи современных проблем народной жизни с ходом исторического развития Германии.
Глубокие мысли о двух сторонах этого вопроса высказал т. Г. Димитров на Седьмом конгрессе Коминтерна:
'…Фашизм не только разжигает глубоко вкоренившиеся в массы предрассудки, но он играет и на лучших чувствах масс, на их чувстве справедливости и иногда даже на их революционных традициях'.
В этой связи т. Димитров говорит и об истории:
'…Фашисты перетряхивают всю историю каждого народа для того, чтобы представить себя наследниками и продолжателями всего возвышенного и героического в его прошлом, а все, что было унизительного и оскорбительного для национальных чувств народа, используют как оружие против врагов фашизма. В Германии издаются сотни книг, преследующих лишь одну цель — фальсификацию на фашистский лад истории германского народа. Свежеиспеченные национал-социалистские историки стараются представить историю Германии таким образом, будто бы в силу какой-то 'исторической закономерности' на протяжении двух тысяч лет проходит красной нитью линия развития, приведшая к появлению на исторической сцене национального 'спасителя', 'мессии' германского народа, известного 'ефрейтора' австрийского происхождения! В этих книгах изображаются крупнейшие деятели германского народа в прошлом в качестве фашистов, а великие крестьянские движения — как прямые предтечи фашистского движения'.
Эти слова ясно и глубоко освещают один из очень важных участков антифашистской борьбы. Они объясняют, почему вопросы обработки истории и, в особенности, ее художественной обработки занимают в этой борьбе все более значительное место. Когда антифашистская германская литература возрождает для новой жизни великие образы гуманистов, когда в книгах немецких писателей оживают Сервантес, Генрих
