являются олицетворением естественного мира природы, из которого исключен человек – по мнению христиан, во благо, а по мнению язычников, во вред.
Возможно, самым ярким и известным изображением Зеленого Человека можно считать средневековый персонаж «Робина из Зеленого леса» – «Робина Весельчака» или Пака из пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь». В елизаветинскую эпоху бывший бог растительности опустился до статуса волшебника, но его сила осталась прежней. Даже в шекспировской пьесе он выступает в качестве покровителя и ангела-хранителя плотской любви. В расширительном смысле – как птица с этим же названием – он ассоциируется с приходом весны, с обновленным плодородием мира.
В 1994 году в письме журналу «Таймс» один известный политик выражал недовольство по поводу якобы существующих планов сделать 1 Мая рабочим днем. Этот праздник, утверждал автор письма, уже давно превратился в традицию рабочего движения и поэтому пустил глубокие корни в сознании людей как очень важный день «для всех трудящихся». Учитывая эрудицию этого уважаемого джентльмена, можно сделать вывод о том, что он демонстрирует еще одну прискорбную черту политиков – склонность излагать отредактированную, урезанную и избирательно тенденциозную версию истории.
Задолго до того, как день 1 Мая стал священным днем рабочего класса и превратился в традицию международного социалистического движения, он имел особое – и совершенно иное – значение для массовой европейской культуры. В средневековой Англии, а также в других странах 1 мая был праздником изобилия, когда отмечался приход весны, наступление нового года и возвращение плодородия земли. Вспашка земли воспринималась как сексуальное действо, как форма языческой сексуальной магии. Поэтому для крестьян того времени 1 мая был Днем сексуальной свободы, днем необузданных оргий. Традиционное «майское дерево» приобретало откровенно фаллический смысл. Избранная «королева Мая» являлась почти не прикрытым воплощением богини-матери, поклонение которой было характерно для приверженцев черной магии и других дохристианских религий. Вместе с другими девушками деревни она направлялась в ближайший лес, где их ждал «Робин из Зеленого леса» со своими «славными товарищами» – а если точнее, то местный парень или землевладелец, одетый в наряд, призванный пробудить предвестника весны. В процессе следовавших за этим веселых игр «Робин» дарил девушкам их первый сексуальный опыт. В некоторых случаях он мог благословить соитие уже помолвленных пар. Через девять месяцев деревня собирала зимний урожай незаконнорожденных младенцев, которых называли «детьми Робина». Именно от этих обрядов ведут свою родословную такие фамилии, как Робинсон.
По словам несколько шокированного комментатора елизаветинской эпохи, «молодые люди и девушки, зрелые мужчины и женщины всю ночь бродили по лесам, рощам, холмам и горам, предаваясь удовольствиям»[61]. Тот же самый комментатор с негодованием восклицает: «До меня доходили достойные доверия рассказы о том, что… сорок или даже сто девушек ночью отправлялись в лес, и только третья часть возвращалась домой неоскверненными»[62].
Древний языческий бог плодородия, или Зеленый Человек, в образе «Робина из Зеленого леса» часто отождествлялся с Робин Гудом и даже мог в определенной степени послужить основой легенды о Робин Гуде. Так, например, в 1555 году суровый пресвитерианский парламент Шотландии запретил пьесу, которая каждый год в мае месяце разыгрывалась бродячими актерами в замке Росслин. Пьеса носила название «Робин Гуд и Литтл Джон» и пользовалась такой популярностью, что две башни замка получили имена ее главных персонажей. «Никому не позволено, – официально объявлял парламент, – изображать Робин Гуда, Литтл Джона, короля «пира дураков» и королеву Мая»[63]. Терминология эдикта говорит сама за себя. На самом деле глава «пира дураков» – это, конечно, брат Тук, который в изначальной языческой форме управлял «непреодолимыми силами» природы и освящал майские обряды богохульной пародией на христианское благословение. Королева Мая сохранилась в легенде под именем подружки Робин Гуда, с которой отождествлялась каждая девушка во время ее сексуальной инициации «Робином».
Во всех этих пережитках язычества явно присутствует элемент магии – точно так же, как в танцах «моррис», пьесах бродячих актеров и даже многих так называемых детских стишках. Эта магия опять-таки носила узкоограниченный, нередко чисто сексуальный характер, проявлявшийся в виде мистерий о размножении и продолжении рода. Посредством аналогии эта магия иногда распространялась на всю природу и использовалась, например, для того, чтобы вызвать дождь. Однако она предполагала пассивность человека в его отношениях с внешним миром. Другими словами, человек мог просить неизвестные внешние силы, мог взывать к ним, мог пытаться умиротворить их, но не мог даже подумать о том, чтобы контролировать их или управлять ими. Мирддин мог быть немного волшебником, но он еще не превратился в Мерлина или тем более в Фауста.
Тем не менее церковь боялась и его самого, и тех сил, воплощением которых он являлся. Еще в начале четвертого века церковный Собор в Элвире объявил об отлучении от церкви всякого, кто убьет человека при помощи магии – в сущности, это было признание того, что смерть от магических чар не только реальна, но и представляет собой опасность. В 667 году Собор в Толедо «запретил богослужения, в которых призывалась смерть на головы врагов»[64]. В то же время валлийское духовенство верило, что если над восковым изображением человека десять раз прочесть заупокойную молитву, то в течение десяти дней этот человек умрет. Боги и богини «древней веры» не были отвергнуты как глупые предрассудки. Наоборот, их считали демонами, которые представляют угрозу даже для истинно верующих. А их представителями, эмиссарами и послами были опасные личности, которых нужно не игнорировать, а побеждать и нейтрализовывать.
Так, например, в ирландских легендах святой Патрик нередко соревнуется с друидами в умении творить чудеса. В одном из таких состязаний друид, помещенный в хижину из свежесрубленного дерева, сгорает заживо, тогда как Патрик остается целым и невредимым посреди бушующего пламени в строении из сухого дерева. В другом эпизоде святой Патрик делает так, что его соперник воспаряет высоко вверх, а затем падает на землю, насмерть разбиваясь о скалы[65]. Подвиги Петра в Деяниях Апостолов говорят сами за себя. Несмотря на то что такие друидические фигуры, как Миррдин, еще не достигли масштаба Фауста, их уже можно было сравнивать с Симоном-волхвом.
В ответ на угрозу, которую представляли собой подобные персонажи, церковь стала изобретать собственную магию – или в определенных случаях нечто вроде контрмагии. Эта тенденция была усилена культом святых мощей. Святые объявлялись защитниками от языческой магии, и поклонение святым «быстро стало предполагать выкапывание, перемещение и расчленение – не говоря уже о благоговейных прикосновениях и целовании – костей умерших…»[66]. Для того чтобы основать место поклонения святому, нужно было иметь, по крайней мере, небольшую частицу его тела, например палец, прядь волос или даже крайнюю плоть. Фрагмент тела удостоверял присутствие святого в данном месте, что позволяло обращаться к нему в молитвах. Впоследствии считалось достаточным наличие предметов, к которым прикасался или которые благословил святой. В результате процесса некоего духовного осмоса эти предметы приобретали присущие данному святому достоинства. Перемещение – а иногда и кража – святых реликвий играло важную роль в распространении христианства в Западной Европе. Существовали также и походные святыни для личного поклонения, которые могли перевозиться одним человеком с места на место, – например, кусочки креста, на котором был распят Христос. В сущности, эти предметы играли роль магических амулетов, или талисманов, нейтрализующих или «обезвреживающих» магию дохристианского язычества.
Более сложная форма христианской магии – в ней даже можно обнаружить зачатки герметизма –
