бесповоротно стать лицемером, завершает искажение в нем человеческого начала.
Две эти важные сцены придают своеобразное освещение всем остальным эпизодам драмы, причем Пушкину совсем нет необходимости отягощать произведение этим мотивом, сообщать излишнюю полифоничность прочим явлениям, прочим историческим моментам; которые предстают перед нами в обычном для поэта лаконичном и пластичном виде. Потому-то все эти мотивы и достигают художественней полноты и целостности — причем каждый своим, качественно отличающимся от других путем. Потому и драма в целом получается более яркой, полифоничной, чем произведения модерных писателей; главные причины этого — лаконизм, краткость, непосредственность, простота, пластичность.
Поэтому пушкинские произведения, если взять их в целом, никогда не бывают столь же гомогенно просты, как произведения академического классицизма; но в то же время они и не столь гомогенно полифоничны, как это стало обычным в буржуазной литературе. Значит, они и в художественном плане не, распадаются на элементы, тянущие произведение в разные стороны, как это имеет место в значительной части модерной литературы. В произведениях Пушкина, от самого маленького стихотворения до драмы или романа, любая мелкая деталь обретает многоцветность и пластичность лишь через идею произведений в целом.
Конечно, без композиции не было бы и художественного произведения, и никто не станет отрицать, что великие критические реалисты XIX века тоже придавали большое значение композиции своих произведений. Но лишь указанные выше факторы способны обеспечить ту легкость, с которой отдельные части и детали как бы сами, без натянутости, без всяких специальных разъяснений и аналитических подробностей, сливаются в целостный ансамбль. Эти факторы объясняют и то, как находящиеся в резком противоречии друг с другом элементы в конечном счете оказываются объединенными общей духовной и художественной атмосферой, источником которой является непосредственность изображения. Все это составляет характерную особенность только пушкинского творчества. В связи с этим следует упомянуть еще один важный момент, В каждом своем произведении Пушкин заново создает художественную форму. Ведь многие выдающиеся модерные реалисты, в тесной связи с описанным выше принципом полифоничности, поступают как раз наоборот: они заранее конструируют общую форму для своих драм, романов, стихов и т. д. (в лучшем случае — для произведений одного данного периода); что же касается изображаемого жизненного материала, они выдвигают на первый план принцип полифоничного единства, которое, по их мнению, возникает в результате анализа. Такой, способ изображения даже у больших писателей неизбежно порождает известную манерность; вспомним хотя бы Гейне, который в полной мере сознавал эту опасность, угрожающую его стилистическим решениям.
Один из чрезвычайно важных моментов могучего поэтического таланта Пушкина — это как раз его невероятная чуткость к особенным чертам всех переживаемых им жизненных поворотов, которые, естественно, содержат в себе и особенные черты общества, истории, прогресса; эта чуткость предполагает и сознание того, что каждый отдельный момент жизни требует и находит неповторимую художественную форму. Такая художественная позиция сближает творческие индивидуальности Пушкина и Гете, и в этом Пушкин наиболее отдаляется от выдающихся представителей критического реализма последующей эпохи. Ибо стремление к прекрасному в искусстве, к поэтическому воплощению прекрасного в художественном смысле этого слова заведомо исключает всяческую манерность, всякую возможность преувеличения индивидуальных особенностей художественного метода. Стремление же только к эстетическому единству и совершенству гораздо легче уживается с манерностью, и этот факт, то есть терпимость к манерности, ясно показывает, что подобное лишь в эстетическом смысле взятое совершенство и в художественном плане стоит на более низком уровне, чем действительное воплощение прекрасного.
Все это приводит нас обратно к историко-литературным и историческим вопросам. Мы обычно считаем Гете (с полным на то правом) великим представителем очерченной выше переходной эпохи. Поэтому здесь необходимо коснуться и его творчества: ведь затронутые нами вопросы прекрасного все без исключения относятся к центральной проблематике эстетики Гете и не один из этих вопросов был введен в теорию и практику модерной поэзии именно Гете — хотя, конечно, у Пушкина сходные проблемы появлялись не под влиянием Гете, а органически вытекали из жизни тогдашнего русского общества и из творческой индивидуальности самого Пушкина. Наконец, обратиться к Гете нам необходимо и потому, что он — единственный, с кем можно соизмерять место Пушкина в мировой литературе.
Заранее сообщим наш вывод: понимать Пушкина — значит ясно видеть, что это поэт гетевского масштаба, и даже — в определенном аспекте, о котором мы сейчас скажем, — более высокого ранга, чем его немецкий собрат по перу.
Это не сравнение их талантов: подобное сравнение всегда бесплодно. Не даже какая-либо сравнительная оценка их творчества. Это невозможно уже хотя бы потому, что умри Гете так же рано, как Пушкин, из его зрелых произведений мы располагали бы только «Ифигенией»; вместо «Тассо» остался бы лишь прозаический набросок, вместо «Вильгельма Мейстера» — первая, в идейном отношении еще во многом сырая рукопись, а от «Фауста» сохранились бы лишь сцены, написанные в молодости и по-своему гениальные, но еще очень далекие от получившей мировое признание поэмы; не было бы и «Германа и Доротеи», «Римских элегий» и еще очень многих произведений.
Мерой сравнения может служить лишь центральный вопрос их эпохи и их эстетики — прекрасное. К какому результату мы придем, сравнив их в этом плане? <…>
Гете очень ясно видел эту проблему, видел ее трудности, порожденные буржуазным обществом вообще и немецким обществом той эпохи в особенности. Вот его мнение о возможностях развития модерной классической литературы: «Когда и где создается классический национальный автор? Тогда, Когда он застает в истории своего народа великие события и их последствия в счастливом и значительном единстве, когда в образе мыслей своих соотечественников он не видит недостатка в величии, равно как в их чувствах — недостатка в глубине, а в их поступках — силы воли и последовательности; когда он сам, проникнутый национальным духом, чувствует в себе, благодаря врожденному гению, способность сочувствовать прошедшему и настоящему…» И, вполне реально оценивая положение дел в Германии той поры, рассудительно добавляет: «Не будем призывать тех переворотов, которые дали бы созреть классическому произведению в Германии»[8].
Эта связь Гете со своим временем и своим народом оказывает решающее влияние на все его мироощущение, в том числе и на позицию его как человека и как художника: он видит, что демократическая революция необходима для подлинного обновления немецкой культуры, а в то же время считает эту революцию невозможной, и не только в то время; в душе он страшится этой революции. Через такое двойственное отношение к революции, словно через щель в днище лодки, в теоретические взгляды и художественную практику Гете проникают непоследовательность, колебания, нерешительность — все те черты, которые были полностью чужды Пушкину.
Вследствие этого и к классическому идеалу красоты Гете подходил с двойственных позиций. Во- первых, изучение античного искусства, греческие образцы прекрасного нужны были ему для того, чтобы совокупность формальных и содержательных особенностей изображения современной ему действительности пропиталась истинной красотой или хотя бы приблизилась к этой красоте. То есть изучение античного искусства подсказало Гете путь к изображению явлений той эпохи в их современной сущности и в то же время под знаком стремления к идеалу прекрасного. Во-вторых, вступив на «греческий путь», поэт стремился к тому, чтобы с помощью античного идеала прекрасного перешагнуть через безобразные явления жизни, через упадок и дисгармонию, через эстетическую бесформенность, через отсутствие художественной непосредственности, чтобы преобразовать данный жизнью материал в соответствии с этим идеалом. Таким образом, Гете здесь подходит к прекрасному со стороны искусства, в известной мере стилизуя современную ему жизнь в духе античной красоты.
В творчестве Гете, если быть кратким, «Вильгельма Мейстера» можно определить как типичное художественное воплощение первого пути, а «Германа и Доротею» — второго.
Часто Гете как будто считает лишь второй путь настоящим путем поэзии, отдает ему предпочтение, в то время как модерный роман (включая и его собственные романы), по его мнению, — это всегда лишь второстепенный путь, обеспечивающий несовершенное и противоречивое воплощение прекрасного. Ценой такого предпочтения неизбежно становится обеднение общественного содержания его произведений. Идя по этому пути, нельзя создать искусство, соответствующее красоте древних эпосов; в лучшем случае этот путь может привести к идиллии — пусть даже идиллии гетевского масштаба, пусть даже такой идиллии,
