отделять от всех остальных противоречий, свойственных классовому обществу. В самом деле, почему мы так много говорим о противоречии личности и коллектива в буржуазном строе? Именно потому, что это для нас вопрос классовой борьбы, вопрос борьбы за уничтожение пережитков капитализма в бытии и сознании. Для нас вопросы классовой борьбы неразрывно связаны с делом социализма, с диктатурой пролетариата Мы знаем, что не всякий, кто признает теорию классовой борьбы, является марксистом. И либералы, и меньшевики могут признавать и признают на словах классовую борьбу, между тем как отличительным признаком марксиста является то, что он умеет довести это учение о классовой борьбе до диктатуры пролетариата, до учения об исторической миссии пролетариата, до учения о том, как пролетариат разрешает противоречия предшествующей истории. Без этого учения об исторической миссии пролетариата нет марксизма. Без этого остается одна лишь буржуазная социология, оперирующая очень часто понятием классов, — такая социология которую создавали Гумплович или, например, ряд меньшевистских теоретиков, объединенных в современной немецкой литературе термином 'социология знания. Эти социологи признают, что существовал в истории ряд классов: был один класс, у него была одна идеология, другой класс — другая идеология, третий класс — третья идеология, четвертый класс — четвертая идеология. А какой смысл во всей этой смене классов, где здесь генеральная перспектива коммунистической революции и диктатуры пролетариата? Ее в подобной социологии нет.
Когда мы говорим сейчас об уничтожении общественных противоречий путем классовой борьбы, не надо думать, что речь идет только о настоящем времени. Мы должны провести этот взгляд и по отношению к прошлым эпохам, мы должны уметь рассматривать эти эпохи с точки зрения, как говорил Ленин, хода и исхода классовой борьбы пролетариата, мы должны генеральную перспективу движения к социализму провести через всю прежнюю историю, через все противоречивые формы, которые существовали в этой прежней истории.
Нот почему мне кажется здесь чрезвычайно симптоматичным второе выступление Переверзева. В. Ф. Переверзев сказал нам, что, собственно говоря, он не имел в виду касаться вопроса о диктатуре пролетариата: его интересовал только вопрос о построении теории жанров. Видите ли, мы-то не можем никак отказаться от этого вопроса, о чем бы мы ни говорили. Этот вопрос сохраняет для нас свое значение даже тогда, когда мы говорим о средневековом или античном романе, даже тогда, когда мы изучаем самые отдаленные периоды. В этом — отличие революционного марксизма от всякой 'социологии'.
Я думаю, товарищи, что точка зрения основных оппонентов, с которыми мы спорили, то, от чего они частично или полностью отказались, есть проявление тенденций отнюдь не революционно-марксистских, а либерально-меньшевистских. Тс заявления, которые они сделали, конечно, не заслоняют от нас этого положения (хотя чрезвычайно важно, что эти заявления были сделаны).
Нужно понять, что перед нами вовсе не стоит задача искать какие-то новые теоретические основы литературоведения, что здесь у нас уже имеются прочные марксистско-ленинские традиции. Тов. Переверзев не додумал еще до конца вопроса о своих старых ошибках. Это видно из его слов, что он пришел сюда, отказавшись от своих прежних взглядов, без всякой прочной точки зрения, с целью услышать что-то совершенно новое, нечто такое, что здесь еще только должно Сыть создано. По его мнению этого 'нового' он не услышал, т. к. никто ничего нового не нашел с тех пор, как ликвидирован 'переверзнанский этап марксизма'. Нет, товарищи, 'переверзианского этапа' в марксизме никогда не было, — был переверзевский отход от марксизма в сторону меньшевизма. Неверно, будто мы должны сейчас строить на совершенно чистом месте. Это- продолжение того игнорирования взглядов Маркса, Энгельса, Ленина, которое характерно для всех псевдо-марксистских социологов.
Взгляды Маркса, Энгельса, Ленина. Сталина на культурное наследство, на искусство прошлых эпох, указания Сталина по вопросам нашей литературной политики — все это имеет колоссальное теоретическое значение, является для нас исходным пунктом в любом частном исследовании, непреложным основным материалом. Совершенно очевидный вывод, который следует сделать из нашей дискуссии, состоит в том, что целому ряду людей нужно сейчас особенно крепко взяться за то, чтобы переучиться, преодолеть свои 'социологические' традиции, исходя из завоеваний, которые наша наука имеет в борьбе с различного рода отклонениями от марксизма.
Заключительное слово т. Л у к а ч а.
Я буду чрезвычайно краток, так как по ходу дискуссии ряд товарищей, в особенности тт. Гриб и Лифшиц, исчерпывающе ответили на большую часть возражений. Однако, ряд многократно повторявшихся упреков делает необходимой для меня некоторую самокритику. Для меня ясно, например, что, если многие товарищи думают, будто я переоцениваю момент деградации человека и недооцениваю прогрессивность капитализма на известной стадии развития, это есть следствие неудачного изложения моих взглядов на этот вопрос. Вообще самокритический пересмотр данной работы я представляю себе прежде всего направленным на форму изложения.
Большая часть возражений представляла собой требование: Лукач должен был рассмотреть не только классический эпос и буржуазный роман, но и античный роман, средневековый роман, новейший эпос и т. д. Какая методология скрывается за этим требованием 'полноты материала'? Я думаю, было бы очень легко осуществить идеал моих критиков. Их желаниям отвечает статья из буржуазного словаря, дополненная 'марксистскими' примечаниями вроде того, что Апулей был мелкий (или крупный) буржуа.
От этой 'методологии' можно было бы легко отделаться шуткой, если бы за ней не стоял существенный момент развития буржуазной идеологии, имеющей некоторое влияние и в нашей среде. Вопрос заключается в следующем: на что должны мы ориентироваться в наших историко-систематических исследованиях? Была ли верной, — несмотря на идеалистическое искажение, — ориентировка (классической немецкой философии в вопросах эстетики прежде всего на античное искусство или эту точку зрения надо признать совершенно устарелой? Мне кажется, что направление, в котором Маркс материалистически переработал классическую идеалистическую философию, достаточно ясно. Его историко-систематические исследования ориентируются всегда на типичнейшие формы проявления того или иного общественного строя. Он анализировал типичнейшие классические формы капитализма в Англии. Он прекрасно знал, что капитализм существует и в Дании, и в Португалии, но не считал свою историко-систематическую работу неполноценной потому лишь, что оставил в стороне Португалию. А именно такого рода упрек выдвинула против Маркса 'историческая школа'.
И это не случайно. Когда немецкая буржуазия приступила к ликвидации методологии своего революционного периода, классический для немецкого буржуазного идейного упадка историк Ранке провозгласил исторический метод, согласно которому 'все периоды одинаково близки к богу', т. е. для историка не должно быть различия между прогрессом и реакцией, между типичной и нетипичном формой развития. Этот метод господствует в (исторических писаниях буржуазного мира.
Когда мы подходим, например, к вопросу: на что мы должны ориентироваться в скульптуре, то становится очевидным, что мы не можем зачислить в этой связи в 'устаревшие' Винкельмана с его ориентировкой на Фидия и ни в каком случае не можем присоединиться к 'современному' Риглю. выдвигающему позднеримскую художественную продукцию.
Этот вопрос не лишен для нас злободневности и по той причине, что такой буржуазный историографический метод еще в довоенное время проник в теорию н практику социал-демократов и, через посредство их работ, влиял (и еще может влиять) кое на кого у нас. Сошлюсь хотя бы на теорию и практику Генриха Куновa. попытавшегося, на основании методов и результатов 'современной' науки, поправить 'устаревшего' Энгельса в вопросе о первобытном обществе.
Я не склонен недоценивать значение тою заявления, которое здесь сделал В. Ф. Переверзев. но вынужден все-таки сказать несколько слов по поводу его последнего выступления. Переверзев дал очень любопытный ответ па вопрос т. Юдина, признает ли он правильными замечания Маркса о греческом эпосе. Он сказал, во-первых, что Маркс написал про эпос только лишь 'несколько слов' Это выражение — 'несколько слов' — играло уже некогда известную роль в истории большевизма и меньшевизма. Во время дискуссии о 'Государстве и революции' Каутский изрек, что Маркс обмолвился только 'несколькими словами' о диктатуре пролетариата. Когда мы слышим 'несколько слов', — это возбуждает подозрение, не хотят ли этим сказать: как может иметь решающее значение для нашей практики то. о чем сказано лишь несколько слов? Во-вторых, Переверзев сказал, что считает высказывания Маркса об эпосе 'аксиомой'. Однако, что означает в этой связи термин 'аксиома'? Ведь Переверзев сам сказал, будто он и такой степени 'чистый'
