более широкое, это — господствующее направление всех буржуазных общественных наук в период упадка. Маркс показал, как вульгарная экономия, после распада рикардовской школы, ликвидировала буржуазную экономику как науку. Именно в это время зародилась современная буржуазная социология, представляющая собой узкую область изучения форм общественной жизни без органической связи с экономикой и историей, а потому абстрактного и мертвого. Вся эта «наука» состоит из схематических обобщений, наукообразных пошлостей; таковы писания всех ее вождей от Конта до Парето.
Социологическое литературоведение, в смысле познания общественных процессов, стоит еще ниже, чем общая социология; к собственно же литературным явлениям оно подходит так же формалистически, как и несоциологическая буржуазная теория литературы. Часто отмечаемая у наших вульгарных социологов смесь эстетического формализма с буржуазной социологической схематикой не является достоянием одних лишь извратителей марксизма; в идеологию теоретиков II Интернационала и их последователей эти качества проникли из чисто буржуазной теории; они прекрасно видны еще у «классиков» упадочного литературоведения — у Тэна, Гюйо или Ницше.
Такое социологическое исследование не только не спасает критику, но тащит ее еще глубже в болото субъективности и эстетизма. Балансирование между псевдонаучной общественной схемой и «чистым мастерством» ослабляет принципиальность критики: отвлеченные политико-социальные схемы не могут быть опорой в борьбе против капиталистической политики, но могут быть очень удобны, как затушевывание классовой борьбы, как раз для идеологов капитализма. Что для нас особенно важно в данной связи — такое воззрение на общество не дает критику возможности верно судить об эстетических достоинствах или пороках художественного произведения.
Критик, стоящий на последовательно «социологической» точке зрения, судит только о политическом содержании, проходя мимо содержания художественного. Такое отождествление политического замысла с литературным значением ставило немало помех развитию революционно-демократической и революционно-пролетарской литератур в период империализма, препятствуя углублению художественного и идейного мировоззрения писателей, создавая сектантское самодовольство, позволяя оправдывать добрым намерением автора произведения, очень низкие по художественным и идейным качествам.
Иногда, на той же почве, складываются различные варианты двойственного «метода», отделяющего эстетику от содержания. Так образуются схемы-оценки, вроде следующих: «правда, аполитично (или: правда, политически реакционно), но какое мастерство!», «с художественной стороны слабо, но содержание и замысел дают этому произведению высокую значительность». Это облегчает превращение критика в специалиста по улавливанию конъюнктуры, готового в любой момент похвалить или поругать любое произведение. Реакционные воззрения, заключенные в эстетическую форму, ускользают от такого критика; перед любой декадентской модой он капитулирует. И, как необходимое следствие, он не поймет истинной ценности подлинно художественных произведший, потому что в них нет этого «интересного», «передового» разрыва между содержанием и литературной формой. Попытки отдельных последовательно думающих буржуазных теоретиков разобраться в отношениях между coдержанием и формой приводят теперь только к эклектике: они, иногда остроумие, связывают технические трюки модных литераторов с парадоксами модных философов и преходящие «новинки» литературной техники возводят в ранг основных принципов искусства.
Мы подошли к главному греху современной буржуазной критики: она неисторична. И все равно — открыто ли исповедует тот или иной теоретик антиисторизм, или сочиняет псевдоисторические схемы. Все они одинаково понимают роль критики, которая называется «передовой», и одинаково переоценивают новизну в искусстве.
Борьба между новым и старым — главный момент диалектического движения действительности. Анализ этой борьбы, умение определить существенные черты возникающего нового явления составляет главную задачу всякой, следовательно и литературной, науки. Но распознать действительно новые и прогрессивные явления можно, только изучая движение и его основные тенденции в целом; действительность непосредственно представляется переплетением различнейших явлений и тенденций, и подлинно новое далеко не всегда выделяется само своими яркими, отличительными чертами.
Предвоенные социал-демократические ревизионисты претендовали на то, что они вносят «новизну» в «устарелый» марксизм; на самом деле защитники «старого» марксизма отстаивали живые и прогрессивные принципы против неокантианского, махистского (или, у синдикалистов, прагматически- бергсонианского) хлама. Для «теоретиков» бухаринского типа империализм с его монополиями был «совершенно новой» общественной формацией, противоположной капитализму с его конкуренцией и экономическим хаосом. Подлинная же новизна была внесена в марксизм Лениным: на основе «старых» «положений марксизма, он исследовал новые экономические, политические и культурные моменты в капитализме, указал, что все старые пороки буржуазного строя еще усугубляются в период империализма и выяснил, какие новые задачи стоят теперь перед рабочим движением, перед национально- освободительной и пролетарской революцией. Мы видим теперь, что «возвращение» народного фронта к «старым» традициям демократических революций было необходимой предпосылкой для того, чтобы в народных движениях Испании и Китая сложилась «демократия особого рода»; и наоборот, те «новые» аргументы, посредством которых доказывалось, что все принципы демократических революций надо отбросить как устарелые, оказались идеологической поддержкой самой черной реакции.
Только конкретно-исторический подход позволяет правильно установить, что в современном искусстве действительно хорошо и ново. Но именно исторической конкретности нет ни в академическом буржуазном литературоведении, ни в «передовой» критике. Академизм отрицает народность классиков и, догматически провозглашая вечными эстетическими законами их мнимый «консерватизм», «способность стать выше общества» и т. д., пользуется классической литературой против всякого художественного прогресса, Поэтому протест против такой карикатуры на классиков совершенно законен. Но принципы «передовых» литераторов не лучше, чем методы их противников. Разница в том, что академисты поклоняются мумифицированным классикам, а «передовые» готовы пасть на колени перед всем, что «ново». Одни не хотят знать ни настоящего, ни будущего в искусстве, другие отрицают все прошлое, чуть не каждый день провозглашают «новый этап», «переворот в литературе», причем достаточным поводом для этого служат какие-нибудь мелкие стилистические новшества.
Антиисторический характер и сходство обоих направлений проявляется яснее всего, когда их представители пытаются «исторически» обосновать свои концепции. Во-первых, выдвигаются на первый план неисторические категории — среда, климат, вульгарно-социологически трактованные понятия класса, нации и т. д. Во-вторых, в истории литературы отрицается какое бы то ни было единство; при этом безразлично — говорят ли: «Со смертью Гете кончилось и подлинное искусство», или же: «С натурализма (или импрессионизма, экспрессионизма, сюрреализма и т. д.) началась совершенно новая эпоха в искусстве». И там и здесь нет понимания диалектической борьбы между старым и новым, а потому нет и понимания подлинной новизны. В-третьих, для обоих направлений характерен наивный антропологизм; академисты чаще говорят об «усталости» и «дряхлости», новаторы — о «правах молодежи», о «юной красоте» и т. д. Но и это различие относительно, так как самые яростные новаторы часто черпают аргументы из мистически психологизированного прошлого. Притупление или чрезмерная экспансивность восприятия, равнодушие ко всему на свете или жадная погоня за новинками, затхлое обывательское спокойствие или панический страх перед неизвестными силами, управляющими судьбой, — все это вырастает на одной общественной почве.
Из сказанного видно, почему идеологическое сопротивление современных буржуазных беллетристов политике их класса не может быть ни стойким, ни решительным. В литературе, как и во всем обществе, идет война всех против всех.
Как могут в таких социальных и идеологических условиях создаться нормальные отношения между писателями и критиками? И те и другие — за немногими исключениями — относятся друг к другу как к презренному врагу. Для писателя хорош тот критик, который его хвалит или громит его конкурентов, плох, кто ругает его и превозносит его противника. Критику литература представляется скучным делом, с которым он должен возиться изо дня в день. Теоретическая беспринципность, политическое и повседневное деловое давление финансирующих капиталистов, рутина и погоня за сенсациями, беспощадная конкуренция, постоянно грозящая потерей общественного положения, — все это ведет к образованию беспринципных книг, эстетически и морально ничтожных. (И немногие писатели и критики, которые стоят
