Нет сомнений: взаимоотношения между художниками и критиками уже в течение нескольких десятилетий «ненормальны». Они еще не стали «нормальными» и у нас, в советской литературе.
Попыток исправить это положение у нас было немало; наиболее значительная из их числа — дискуссия о критике, недавно состоявшаяся в Союзе советских писателей. Но и ее результаты еще не могут быть определены; только практика покажет, действительно ли начался серьезный поворот.
Как бы то ни было, чтобы воздействовать на общественно-культурное явление, находившееся, по меньшей мере, полстолетия в «ненормальном» состоянии, одной доброй воли недостаточно. Надо еще ясно знать, против чего борешься, как и откуда возникло зло, — только тогда возможен успех.
У нас в Советском Союзе он обеспечен тем, что уничтожены общие предпосылки «неформальных» общественных отношений; остались только идеологические пережитки капитализма, к числу которых, как мы постараемся показать, относятся и «ненормальные» явления в литературе. Положение у нас, таким образом, противоположно положению литературы буржуазных стран, где «ненормальность» общественных отношений все возрастает; там лишь немногие выдающиеся писатели находят в себе силу противостоять общему течению событий. Борьба этих писателей очень важна для современности, но настоящие плоды она даст лишь в будущем, в социалистических условиях жизни. Однако и в социалистическом обществе ни одна ценность сама собой не возникает. Создание ценностей всегда будет требовать серьезного труда.
По мере развития капитализма, преобладающий тип литератора — художника или критика — изменялся; должен был меняться и тип их взаимоотношений. Это истина не новая, можно даже сказать — тривиальная.
Так же, до тривиальности, бесспорно, что основная причина этих изменений — капиталистическое общественное разделение труда. Оно превратило и беллетриста и критика в узких «специалистов»; оно лишило их моральные, общественные, политические и художественные интересы той широты и конкретности, которой обладали художники Ренессанса, Просвещения, в период, когда подготовлялись демократические революции. Капиталистическое разделение труда привело к тому, что представления о жизни утратили единство, жизнь стала восприниматься с какой-нибудь одной стороны (искусство, экономика и т. д.); попытки теоретическим путем преодолеть этот распад приводили лишь к рационалистически или мистически сконструированному «синтезу».
Бесспорно, наконец, и общеизвестно, что в последние десятилетия распад охватил всю буржуазную идеологию, и ему противились только немногие гуманисты, бессильные изменить весь ход общественного развития.
Все эти истины приходится, однако, повторять, так как о них нередко забывают, когда решают серьезные вопросы современной литературы, и предпочитают рассматривать эти вопросы так, как будто между современностью и прошлым нет ничего общего.
С тех пор как писатель становится узким «специалистом» — литератором, его художественная восприимчивость превращается в своеобразное ремесло. Если это не подчиняет всех писателей потребностям капитализма, требованиям рынка, то все же отношение писателя к жизни сужается и извращается. Тем самым — и его отношение к искусству.
Оппозиционные, капитализму художники полемически выдвигают на первый план самостоятельное значение искусства, его право на независимость. Благодаря этому падает значение тех больших художественных проблем, которые возникли из общественной потребности в искусстве, из потребности широкого и глубокого изображения тех черт, которые характеризуют целые полосы человеческого развитии. Их место занимают ремесленные приемы, вопросы литературной техники.
Объективные и общезначимые проблемы постепенно исчезают из литературы, в частности, теряется понимание жанров и различия между ними. В этом направлении действует, прежде всего, сама жизнь капиталистического общества, дающая все менее благоприятный для искусства материал. Но есть еще ряд сравнительно поверхностных воздействий, противиться которым оказываются в силах только немногие, необычайно стойкие люди. Фельетон, «режиссерский» театр и кино, современная смешанная форма журналов («Magazin») — все это спутывает и затемняет понятия подлинного искусства. Фабриковать из одного и того же материала фельетонный роман, кинодраму, пьесу для театра и оперу может только человек, утративший какое бы то ни было чувство формы и ее художественной правдивости. Писатель, предоставляющий окончательное оформление образов режиссеру, привыкший делать полуфабрикаты и даже сочинивший «теорию», подходящую для такой практики, конечно, не может сохранить внутреннее серьезное отношение к вопросам искусства.
Ирония истории проявляется, в данном случае, в том, что иные из художников, остроумно и убежденно выступающие против мертвящих сил капитализма, сами содействуют — своими теоретическими взглядами или своей практикой — скорейшему распаду художественных форм. Они выдвигают против грубой нивелировки и непоэтичности буржуазного искусства свое субъективное чувство, свою писательскую оригинальность, не останавливаясь перед самыми рискованными парадоксами; и при этом только «пророчески» опережают развитие всей литературы буржуазного упадка, создают образцы для той нивелирующей моды, которая установится через двадцать-тридцать лет.
Ограничимся одним примером. Большой лирический поэт Э. А. По — не только практический зачинатель современного детективного романа, — литературы, вызывающей интерес одним лишь воздействием на любопытство читателя, — но и теоретический предтеча позднейшего «лирически- эмоционального» распада эпической и драматической формы. В своей статье «Принцип поэтичности» По говорит, что длинная поэма существовать не может. «Я утверждаю, что «длинная поэма» — это плоское противоречие в терминологии». В «Философии композиции» По доводит этот свой тезис до вывода, что в произведении, которое нельзя прочесть «в один присест», невозможно поэтическое единство и цельность. «То, что мы называем длинной поэмой, на самом деле, ряд коротких поэм, то есть кратких поэтических эффектов».
Легко понять, что субъективно По стремился к высокому искусству и что его теории направлены против пошлого академического, псевдо-эпоса и против «широких полотен» стандартно продуцирующихся романов.
Но его протест имел исходным пунктом узко субъективную проблему художественного восприятия и выражения; так нельзя было притти ни к чему, кроме тонкого изучения деталей художественного мастерства, — вопрос о действительном отношении искусства к обществу, к жизни народа при этом остается в стороне. Поэтому Эдгар По, несмотря на всю честность и решительность своего протеста, стал только теоретическим предшественником лирического импрессионизма, с его краткими эффектами, воздействующими благодаря неожиданности положений. А этот психологический импрессионизм сам вскоре выродился в рутину, нисколько не лучшую, чем та, которой По бросил свои парадоксальные обвинения.
Этот пример имеет симптоматическое значение. Писатели, гораздо менее одаренные, много раз сочиняли свои «теории», по большей части совсем неинтересные и плоские, вызывали скоропреходящую сенсацию, — с тем, чтобы вскоре их поглотило полное и заслуженное забвение. Но в приведенном нами примере есть сторона, на которую следует обратить внимание: это ограниченность мышления проблемами, возникающими в художественном ателье. Вопрос о форме выражения, о художественном впечатлении начисто отделен от вопросов сущности искусства, от содержания, коренящегося в народной жизни, — от всего, что дает великим произведениям вековую, даже тысячелетнюю жизнь и популярность. Интересно, что свою мысль о невозможности длинных поэм Эдгар По подтверждает примером поэм Мильтона и Гомера.
Нельзя отрицать, что большие художники декаданса, к числу которых принадлежит Э. А. По, несмотря на узость своего подхода к искусству, высказывают иногда отдельные меткие и тонкие мысли об основных вопросах искусства. Но к этому их приводит не столько сознательная работа, сколько художественный инстинкт; а этого, конечно, недостаточно, чтобы преодолеть ложность основной позиции. Пожалуй, это даже вредит делу: чем удачней отдельные мысли и высказывания, тем сильней убеждают писатели себя и читателей, будто путем «внутрихудожественной» разработки эстетических проблем можно, в конце концов, найти секрет великого искусства. Таким образом, в честной, правдивой, субъективно оправданной полемике больших художников времен упадка находит себе опору предрассудок, гласящий, будто искусство
