Включилась встроенная в скафандры система защиты от песка и пыли — в сумерках Торби увидел, что костюм на Леоа как бы слегка задымился, а потом пошел полосами. Они закончили работу при свете фонарей, которыми были оснащены сталкеры, и легли отдохнуть на мягком песке с подветренной стороны дюны — на свежей осыпи это было совсем безопасно.
— Торби, — вдруг сказала Леоа, — мне кажется, эта затея не прославит никого из нас.
Торби в это время устраивался поудобнее.
— Ты права, — ответил он, — скорее всего, нет.
— А ты ведь однажды уже был знаменит.
— Знаешь, слава не слишком ощущается, пока она есть, — заметил он. — Осознать себя знаменитостью так же сложно, как разглядеть себя в зеркале, стоя посреди зала, где полно народу. В общем, из–за этого вряд ли стоит переживать. Мне нравится снимать документальные фильмы и продавать их телеканалам, и мой нынешний тип славы под названием «Интересно, что с ним стало дальше и где он сейчас» меня не так уж удручает. Мой звездный час — в прошлом, так что, кажется, меня уже почти оставили в покое.
Торби любовался Фобосом, показавшимся в южной части неба. Здесь, на севере, он никогда не был виден полностью, всегда лишь наполовину.
— Если бы кто–нибудь из супермоделей или звезд эстрады по недоразумению потерялся в поющих песках, журналисты раструбили бы об этом по всей Солнечной системе. А если мы потеряемся здесь и ты убьешь меня, а потом съешь, чтобы выжить, об этом разве что мельком упомянут в новостях. Документальные фильмы смотрит полпроцента зрителей. Даже пиратские копии с наших фильмов не делают. — Леоа тяжело вздохнула. — И еще я вот что подумала. Основные телеканалы ни в одной передаче не сообщили о том, что два ведущих тележурналиста, реализующих в своем творчестве принципы реализма–пуризма, находятся сейчас на Марсе, работая над проектом, посвященным одному из наиболее значимых событий программы Всеобщего Процветания за последние несколько столетий — восстановлению Борейского океана. И уж конечно, никого не интересует тот факт, что прежде между нами часто возникали конфликты, из чего можно сделать вывод, что мы наверняка недолюбливаем друг друга. О нас вряд ли покажут даже сюжет типа «Может быть, они помирятся и даже займутся любовью?», хотя обычно именно такие сюжеты публике и подавай. Не говоря уж о том, что один из нас, будучи подростком, совершил самый длинный велосипедный заезд за всю историю. А ведь пару лет назад, помню, я видела передачу, где рассказывали про странное хобби — чтение текстов с бумажных носителей. Двое каких–то парней настолько прониклись духом ретро, что принялись переписывать книги от руки. Только представь, они стали делать настоящие рукописные книги, вроде тех, что читали наши предки в глубокой древности. А в прошлом году я видела передачу о кузнецах и их ремесле. Видимо, наше ремесло совсем умерло, раз о нас совсем позабыли.
— Думаю, причина забвения как раз в том, что наше ремесло пока еще не умерло окончательно. Да, оно устарело, но не настолько, чтобы быть интересным в качестве артефакта прошлого.
Торби смотрел в небо и все не мог понять, кажется ему или нет, будто Фобос прямо на глазах движется на восток, смещаясь все ближе к экватору. В конце концов журналист решил, что ему это не кажется.
— Может, нам стоит попросить какого–нибудь кузнеца выковать для нас колесницу, а потом по очереди кататься на ней, запрягая друг друга? Получился бы неплохой видеосюжет.
— Да уж, пожалуй.
Тут в наушниках послышались странные шорохи. Торби повернулся и увидел, что Леоа поворачивается на другой бок, устраиваясь поудобнее, и в ее микрофоне, видимо, раздается шорох песка, отталкиваемого системой защиты скафандра.
— Знаешь что, — сказал Торби, — раз уж ты так хотела, чтобы я пожалел об утрате чего–нибудь из здешнего пейзажа, я, пожалуй, признаюсь, что наконец–то нашел то, чего мне действительно жаль. Мне жаль Фобоса. Он очень красивый здесь, на дальнем севере.
— Рада, что хоть что–то тронуло твою душу. А то мне уже стало казаться, что ты ждешь не дождешься момента, когда все это погибнет.
— Зрелище будет так себе. Ведь Фобос разлетится вдребезги еще при прохождении сквозь астероидные кольца, так что его гибель не станет событием класса ЯГВЭ. В течение месяца он будет казаться яркой точкой в довольно живописном метеоритном дожде, а потом, где–то через пятнадцать марсианских лет, этот дождь иссякнет. Я даже не собирался снимать это явление. Фобос мне нравится таким, как сейчас. Я и не представлял, что на севере он виден лишь наполовину, потому что проходит по низкой орбите над самым экватором, и что за ним так интересно наблюдать, ведь из–за низкой орбиты он очень быстро перемещается по небу — так быстро, что мне кажется, будто вижу, как он движется.
— Я вроде бы тоже вижу.
Леоа тут же приказала своим сталкерам снимать Фобос и их двоих на дюне с Фобосом на заднем плане.
— Фотографии, наверно, получатся красивые. Жаль только, что все репортажи о событиях, происходящих в рамках программы Всеобщего Процветания, не более популярны, чем опросы общественного мнения, проводимые Управлением по Глобальной Деминерализации.
Торби пожал плечами, надеясь, что камеры сталкеров зафиксируют эту его реакцию.
— Людей можно понять. Бездефицитная экономика, высокая продолжительность жизни и все такое. Живи как хочешь и ни о чем не заботься. Так и живем. Ты никогда не думала над тем, чтобы заняться чем–нибудь другим?
— Я стараюсь об этом не думать. Мне хочется запечатлеть хронику событий, приведших к Всеобщему Процветанию, несмотря на то что самой мне кажется, что все происходящее скорее следовало бы называть Глобальным Вандализмом или Биоматериалистическим Империализмом. Скалы, лед и вакуум тоже нуждаются в защите.
— Скалы, я думаю, отличные друзья. Надежные, как камень.
— Мне так хочется, чтобы кому–нибудь было интересно то, о чем мы с тобой говорим, — сказала Леоа. — Хоть что–нибудь: природа Марса, программа Всеобщего Процветания, что угодно. Мне не важно, что именно мы скажем в наших репортажах и что вообще получится в результате, только бы зрители услышали нас и им стало действительно интересно. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.
— Думаю, да, — ответил Торби, хотя сам не разделял подобных чувств.
Впрочем, собственные чувства он вообще редко осознавал и выражал, так что вполне можно было сделать вид, что он разделяет чужие.
За несколько минут до входа Борея в атмосферу они решили проверить, все ли готово. Сталкеры были переведены в автономный режим и заняли нужные позиции, однако обоим журналистам почему–то казалось, что они все–таки могли чего–то не предусмотреть.
— А ты ведь в последний раз увидишь Борей, свою родину. Не переживаешь из–за этого?
Торби повернулся к Леоа, отключил затемнение шлема, включил подсветку так, чтобы его собеседнице как можно лучше было видно его лицо. Ему казалось важным прояснить этот вопрос раз и навсегда. Между тем северная часть неба уже озарилась всполохом приближающегося Борея.
— Я вырос на Борее, но не считаю его своей родиной. Во–первых, когда я там жил, меня почти никуда не выпускали. Ребенка же не оденешь в скафандр и не отправишь погулять. А когда я улетал оттуда четыре недели назад, от непрерывного таяния льдов и сильного испарения, начавшегося, когда Борей стал приближаться к Марсу, ландшафт там изменился до полной неузнаваемости — я не мог найти тех мест, которые знал в детстве, хотя к моим услугам были радар и термограф. Даже Печенюшный холм куда–то пропал. Впрочем, если бы я и нашел там что–нибудь, на Борее было настолько темно, что сквозь пелену пыли и пара мне все равно не удалось бы толком ничего снять. Борей моего детства, находившийся неподалеку от Нептуна, перестал существовать уже более десяти лет назад. Сейчас он уже не тот. Совсем не тот.
Получилось ворчливее, чем Торби планировал. Похоже, вопрос Леоа немного вывел его из себя, потому что он потратил около половины своей доли проектного гранта на путешествие на Борей. Он и еще семеро ученых последними эвакуировались с этой тающей ледяной глыбы, а в результате в его распоряжении оказались лишь материалы нескольких весьма посредственных интервью, которые он с тем
