— Скажу тебе по страшному секрету, ничего подобного не было, — ответил он. — Во время путешествия я в основном играл в компьютерные игры, установленные на приборном щитке, спал и писал письма друзьям. За целый месяц я отснял лишь пять часов видео. Конечно, ехать по километровой орбите вокруг пояса Койпера сначала интересно, но уже через несколько минут интерес пропадает. Ледяные сталактиты и узоры инея выглядят довольно симпатично, но у мальчиков–подростков мысли немного о другом. В общем, в конце концов я решил, что пора возвращаться, притормозил с помощью продовольственного контейнера, снизив скорость до сорока километров в час на стокилометровой снежной равнине, — зрелище поднятого при торможении снежного вихря, напоминающего петушиный хвост, стало, как мне кажется, одним из самых ярких впечатлений от поездки. Неплохо смотрелся и след от моего велосипеда, который остался на наружной стороне обруча и вел по направлению к поверхности Борея. А потом, в самом конце, меня едва не замело снегом. Но я добрался до станции, принял душ, обдумал сделанное и позабыл обо всем этом до тех пор, пока случайно не прославился. Впрочем, узнав о моем подвиге, публика также узнала, что у моей мамы есть сын–подросток, что не могло не погубить ее сценический образ инженю, вследствие чего ей даже пришлось отправить документы, опровергающие факт материнства, во все пресс–службы и отказаться от меня. С тех пор я ее не видел. Мне кажется, основной урок, который я тогда извлек, состоял в осознании того, что мне нравится быть одному и что люди действуют мне на нервы.
— А при чем тут большие взрывы?
— Мне они нравятся. И всегда нравились. Было удивительно видеть, как преобразуется лед после взрыва на Борее. Я просто люблю следить за изменениями материи. Знаю, что ты ищешь во всем происходящем более глубокий смысл, но на самом деле суть всех процессов такова. На смену старому приходит новое, на смену новому — еще более новое. А мне просто нравится присутствовать при этом.
Дальнейших вопросов не последовало. Вместо этого Торби услышал размеренное и глубокое дыхание спящей спутницы. Он стал было прикидывать, какой видеоматериал у него имеется и что нужно доснять во время прохода Борея над южным полюсом, но почти сразу заснул в кромешной тьме и мертвой тишине ночной марсианской пустыни.
— Ладно, я отвечу откровенно на все твои вопросы, — согласилась Леоа.
Торби сел возле восстановительного резервуара, в который ее поместили врачи в больнице.
— Ты ведь за этим пришел? Ты хочешь спросить, почему я так с тобой поступила?
— Я не совсем уверен, что пришел именно за этим, — ответил он. — Я просто решил проведать тебя. У меня выдалась пара свободных дней до поездки на южный полюс, а так как я все–таки принимал некоторое участие в твоем спасении, мне захотелось посмотреть на результат своих действий. Я не собираюсь больше с тобой сотрудничать, так что мне, в общем, не очень интересно, зачем ты сломала моих сталкеров за несколько минут до главного события, которое мы должны были снять. Расскажешь ты мне о своих мотивах или нет, я все равно постараюсь избегать встреч с тобой в будущем.
— Думаю, после того, что я сделала, ты никогда уже не будешь относиться ко мне по–дружески.
— Я одиночка. У меня нет друзей.
— Можно подумать, именно поэтому тебя так привлекают все эти ЯГВЭ! Те, кому то или иное место нравилось таким, как оно было, уже там не живут, а те, кто будет любить это место таким, каким оно станет, еще там не поселились. На этот короткий миг ты оказываешься там наедине с Вселенной, ведь так?
Не иначе, она записывала их разговор. Обычно такие вопросы задают во время интервью. А публика сама не своя до подобных бесед. Может, стоит разрушить ее замысел, отплатив за испорченную съемку первого прохода Борея?
Впрочем, на самом деле она мало что испортила. Торби еще вдоволь наснимает Борей во время его прохода над южным полюсом. Кроме того, старый добрый сталкер № 2 умудрился уцелеть, сохранив весь материал и даже сняв столб света, вызванный внезапным падением спутника Борея. Даже если бы Леоа не принялась тогда крушить его сталкеров, через несколько минут им все равно пришлось бы хватать оборудование и спасаться бегством.
Так что большого ущерба от происшедшего Торби не понес, просто он не хотел, чтобы Леоа оказалась поблизости в какой–нибудь ответственный момент. А что до ее спасения, то разве у него, как у мужчины, был выбор? Он поступил как должно, и она не может этого не понимать. Любой на его месте сделал бы то же самое.
— Похоже, ты никогда над этим не задумывался? — спросила вдруг Леоа.
«Не задумывался над чем?» — мелькнул у него вопрос. Но на всякий случай Торби не стал возражать:
— Пожалуй, ты права.
— Вот видишь, мы с тобой не такие уж и разные. Ты любишь смотреть, как преображается нечто прекрасное. При этом тебя не особо волнует, что при этом то, что было, ломается, рушится и взрывается. Тебе нравится наблюдать процесс разрушения, когда прекрасное творение природы погибает, чтобы дать жизнь прекрасному творению рук человеческих.
Торби плохо понимал, к чему она клонит, и боялся, что от него потребуют какой–нибудь реакции.
Но Леоа как будто и не нужен был собеседник. Она говорила без умолку:
— Так вот, Торби, именно это я хотела запечатлеть. Торби. Одинокий Торби. Торби — последний горец, которого предала та, кого он считал своим другом. Выражение твоего лица, когда это произошло. Жесты, движения. Моя идея состояла в том, чтобы установить аналогию между двумя событиями: преображением Марса, куда вскоре искусственно будет занесена жизнь, и преображение Торби, которого искусственными методами тоже можно вернуть в общество, заставить вступить в диалог с людьми. Мне хотелось показать, что тебя тоже можно заставить чувствовать ненависть, а потом, возможно, и любовь. Чтобы ты понял, что вокруг тебя есть люди. Точно так же, как Марс вскоре поймет, что на его поверхности есть жизнь, причем отличная от той, к которой он привык за три века нашего на нем пребывания.
Ну вот, теперь все стало ясно. Окружающие пытались воздействовать на Торби всю жизнь, но у них мало что получалось.
— И ты хотела показать момент моего преображения в своем документальном фильме?
Вопрос, конечно, глупый, все и так было очевидно, но журналисты часто в ходе интервью задают глупые вопросы, чтобы получить умные ответы, а потом никак не могут избавиться от этой ужасной привычки.
— Да, конечно, разумеется. Так и есть. Я больше не состою в движении пуризма–реализма. Можешь забирать его себе. Оно не только не позволяет мне обрести славу, но даже не позволяет тебе ее сохранить. Вот почему у меня родилась идея принципиально новой серии документальных фильмов, где духовное преображение известного человека будет сопоставляться с изменением какого–либо объекта Солнечной системы в рамках программы Всеобщего Процветания. Два этих события будут показаны в их взаимосвязи. Если тебе интересно (впрочем, с чего бы?), то ты можешь ознакомиться с уже обнародованным мною манифестом этого нового движения. Я уже сообщила всем, что собираюсь с тобой сделать, а потом показала кадры с места событий, показала твое лицо, которое, кстати говоря, в такой момент могло бы быть и повыразительнее. Жаль, что больше ты не предоставишь мне такой возможности. И хотя в своем манифесте я заявила, что смогу снять следующий сюжет только лет через двадцать, когда Марс заметно изменится, уже сейчас мои идеи популярны более, чем когда–либо. Даже по самым скромным подсчетам, у меня сейчас довольно солидная зрительская аудитория. Наконец–то меня услышат!
Наверно, во всем этом был какой–то смысл — психологизм и все такое. Торби сказал только:
— Если это именно то, чего ты больше всего хочешь, я тоже рад, что тебя наконец услышат. Надеюсь, не только услышат, но и поймут.
Ему это все казалось надуманным, формальным и ненужным. Леоа широко улыбнулась и сказала:
— Торби, ты такой милый. Я не могла и мечтать о том, чтобы ты дал мне еще один шанс.
— Буду рад.
Он коснулся ее лба рукой и добавил:
— Желаю быть услышанной!
Леоа, наверно, тут же принялась обдумывать достойный ответ. Торби не стал его дожидаться и ушел. Ему надо было купить кое–что из снаряжения, подготовить оборудование, а потом совершить перелет к
