Элизабет дошла до центра Блистер–Парка. Она раскинула руки в стороны ладонями вниз, словно канатоходец. Она не поднимала головы, видела только облака и пульсирующий, курящийся дым вулканов. К своему удивлению, Элизабет не чувствовала никакого головокружения. Она плавно шагала по невидимой поверхности, словно была рождена для этого.
— Я богиня, — прошептали ее губы.
Сон длился четыреста лет, и Элизабет знала, что спит. Она бежала по долгому зеленому склону вместе с братом. Хотя она никогда его не знала. Он умер, едва появившись на свет, став одной из тысяч жертв эпидемии мертворождения, когда плод оказывался настолько деформирован, что напрочь лишался способности дышать самостоятельно. Наиболее гуманным представлялось дать таким младенцам умереть. Смерть за смертью. Науке понадобилось несколько лет, чтобы выявить причину мора, убившего брата Элизабет. То оказалась первая из токсичных эпидемий на Земле, но для малыша все уже было кончено.
Тем не менее во сне Элизабет он бежал рядом с нею к ручью, что тек среди сочных, покрытых росой трав. У кромки воды они замерли. Ни лягушек, ни раков под камнями. Она не знала, почему хотела найти лягушек и раков; никогда прежде ей такого не снилось, но тем не менее укол разочарования проник в сердце. Болотистые отмели тянулись вдоль обоих берегов, из зловонной грязи торчал бурый, поломанный камыш. Груды картонных коробок выглядывали из воды, покрытые густым и ядовитым на вид илом.
Элизабет взяла брата за руку, и они двинулись вниз по течению, стараясь не замочить ноги. За поворотом ручей нырял под ограду и дальше тек по парку. Дети открыли ворота. Коротко постриженный газон живописно укрывал холм, сбегавший к цементному бордюру; тот был выложен вдоль направления потока, теперь мчавшегося по открытой дренажной трубе. Многочисленные таблички и знаки предупреждали о том, что вода заражена, однако братишка уже плюхнулся на живот и тянулся рукой к ее поверхности. Элизабет хотела окликнуть его, но звук застрял в горле. Пальцы мальчика коснулись воды, и ребенок обернулся, посмотрев на сестру темными, серьезными глазами (где–то она их уже видела). На лице его красовался шрам. Ей захотелось стереть уродливую отметину, она бросилась на колени, схватила брата за плечи, но его кожа вдруг сделалась холодной, как у статуи. Да он уже и превратился в статую, в бронзового мальчика, лежащего на боку подле ручья; одежда из литого металла, пятна коррозии там, где шлифовка была не слишком тщательной.
Элизабет сидела рядом с ним на берегу заключенного в рукотворное русло потока. В небе ни облачка, только множественные инверсионные следы самолетов, пересекающиеся друг с другом, будто кто–то разлиновал поле для игры в крестики–нолики невероятных масштабов. Воздух пах городом и перенаселением; слишком много людей, толпы людей, история на истории в высотках за парком. Вдали раздавался стук металла о металл: там возводили новые дома. На другом берегу ручья, за пластмассовым забором сад был полон неестественно ровных рядов цветов. Элизабет обернулась на решетку, сквозь которую сбрасывались в ручей нечистоты. Все ошибались. Она знала: все ошибались, но кричать было поздно. Брат был мертв, и она не дышала. Статуя не держала ее за руку.
Элизабет не могла дышать. Она давилась и кашляла, спазм не оставлял ей шанса даже вдохнуть, прежде чем закашлять снова. Сильная боль в груди. Вокруг суетятся люди, но она их не видит. Она задыхается. Кто–то держит ее за руку. На лицо надевают маску, поступает мощная струя воздуха, давит на глазные яблоки.
— Успокойся, Элиза. Дай машине помочь тебе.
Она раскрыла рот, позволяя струе растянуть мышцы глотки и наполнить легкие кислородом. Как сладок воздух! Слезы полились из глаз, собираясь в лужицы там, где маска примыкала к щекам. Давление ослабло, и Элизабет выдохнула самостоятельно, опережая новый искусственный вздох.
Она делала маленькие, слабые вдохи, прерывистые, все еще угрожающие очередным спазмом. Но постепенно желание кашлять исчезло, работа легких пришла в норму.
«Мне это больше не нужно», — хотела сказать Элизабет, но маска заглушила голос. Тогда она постучала по пластику пальцем. Маску тут же сняли. Это был покой пробуждения. Рядом стоял врач с маской в руках, готовый вернуть ее обратно при первом же признаке затрудненного дыхания пациентки. Позади него технический ассистент склонился над чем–то вроде маленького планшета. Когда он обернулся, Элизабет заметила на экране бегущую информацию. О ее состоянии, без сомнений. Генри сидел на краю кровати. Это он держал ее за руку.
С минуту Элизабет осторожно вдыхала и выдыхала. Потом посмотрела на помощника.
— Ты назвал меня Элизой? — Голос был надтреснутым. Генри отпустил ее ладонь:
— Минутная слабость, прости.
— В будущем избавь меня от этого… — Она прикрыла глаза. — Где мы?
— Это Лапута, но теперь мы на якоре. Для парящего города недостаточно давления в атмосфере.
Ноги слушались плохо. В коридоре лазарета, едва она и Генри завернули за угол, Элизабет упала. Генри успел подхватить ее под локоть и помог встать. На ней было белое одеяние по новой моде, с жесткими, чопорными, слишком высокими воротом и рукавами.
— На этот раз прошло не очень гладко.
— Технология гибернации осваивает новый уровень. Людей погружают в глубокий сон до момента, когда найдут способ исцелить их от тяжелого недуга, если они хотят пережить своих врагов или увидеть будущее. Вопрос лишь в деньгах. Гибернация используется и на борту исследовательских кораблей, направляющихся к дзете Сетки. Их путешествие займет четыре тысячи лет, но команда просыпается через каждые сто, чтобы проверить работу систем. Только ты и я спали так долго без дополнительного пробуждения.
Элизабет тряхнула головой: перед глазами все плыло.
— Со мной что–то не так? — Она делала долгие, широкие шаги, словно таким способом могла вернуть себе силы.
— Надеюсь, нет, иначе бы и я себя плохо чувствовал. Они все еще наблюдают за моим состоянием, хотя из гибернации меня вывели шесть лет назад. Я сказал им, что со мной все в порядке, уже через неделю.
Они свернули еще раз. Генри поддерживал Элизабет за локоть, как старую женщину, которой она, по сути, и была, так ей теперь думалось.
— Мы идем в аудиторию. Там готовят церемонию. Люди хотят видеть тебя.
— Связи с общественностью себя никогда не изживут.
Генри выглядел весьма представительно. Шесть лет бодрствования добавили его лицу черты, которых Элизабет прежде не помнила. Сеточки крошечных морщин залегли в уголках его темных глаз.
— Нынешняя ситуация немного сложнее. Нам стоило предвидеть.
Она шагала впереди, уже более уверенно, не смотря по сторонам; нетерпение подгоняло ее, хотелось скорее увидеть, насколько далеко вперед продвинулся проект.
— Насколько сложнее?
— Очень многое изменилось. Правительственные режимы, политический этикет, условия и способы ведения бизнеса…
— Меня национализировали?
Элизабет встала как вкопанная. Одна только мысль, что она потеряла контроль над корпорацией, привела ее в ужас. В животе похолодело. Компании, инвестиции, все, что включала в себя ее империя, могло попросту улетучиться за четыреста лет отсутствия хозяйки.
— Распродали мое имущество?
Генри серьезно смотрел на нее сверху вниз. Тут Элизабет обнаружила, что врачи исполнили ее просьбу. Помощник был теперь на два или три дюйма выше ее. Черные волосы подчеркивали глубину глаз. Пожалуй, несколько седых прядей придадут его облику большей важности. Не забыть отдать распоряжения по этому поводу. Может, немного изменить тембр его голоса. Для пущей солидности.
— Элизабет, нам стоило помнить, что корпорации не могут существовать сотни лет. Один век — это уже слишком, однако твой совет директоров, вернее, нынешнее его поколение приняло решение сохранить за тобой пост главы империи. Мы все еще на плаву.
— Я могу поговорить с шишками из правительства, укрепить наши позиции.
Она представила переполненные переговорные залы, частные беседы на пышных банкетах в дорогих
