Ныне на улице Люличан процветала торговля антиквариатом, книгами, и для Моррисона это было излюбленным местом паломничества. За богато украшенными витринами скрывались драгоценные сокровища редких древних рукописей и фолиантов, старинных гравюр и каменных оттисков, а также разнообразные безделушки вроде нефритовых колец, бутылочек с нюхательным табаком и нэцке. Треск костяшек на счетах, позвякивание чайных чашек о блюдца, воркующие звуки торговли между покупателем и продавцом сегодня были особенно приятны.
Спустя полчаса, с маленьким свертком под мышкой, Моррисон, насвистывая, возвращался через Врата небесного спокойствия. Пребывая в благодушном настроении, он достал из кармана несколько монет, чтобы бросить жалким попрошайкам, которые подпирали стену, словно мешки с тряпьем. Это были счастливчики — каждое утро приезжала тележка, в которую грузили тела тех, кто не пережил прошедшую ночь.
Вновь оказавшись в Северном городе, Моррисон ускорил шаг, направляясь в сторону улицы Марко Поло в восточной части Посольского квартала, неподалеку от Врат Небесного спокойствия, к дому сэра Роберта Харта, главного инспектора китайской таможенной службы. Харт был самым влиятельным иностранцем во всей Поднебесной. «Наш Харт» — как называла его императрица Цыси.
А… доктор Моррисон. — Харт выплыл из своего кабинета, держа в руке визитную карточку журналиста. Он выглядел безупречно в своих серых брюках в полоску, черном пиджаке с жилеткой и с аккуратно расчесанной белой бородкой. Единственным диссонансом в этом ансамбле смотрелся узкий голубой галстук. Однажды, отдыхая на Западных холмах, Харт потянулся за своим, как он думал, черным галстуком — и вовремя успел отдернуть руку, потому что «галстук» на самом деле оказался маленькой ядовитой змеей. С тех пор инспектор Харт носил только голубые галстуки.
Хотя ему и был оказан сердечный прием, Моррисон не мог избавиться от ощущения, что Харт относится к нему с не меньшей настороженностью, чем к черным галстукам. Он знал, что Харт не одобряет ни его резких выпадов в адрес императрицы Цыси, ни милитаристских настроений, ни симпатии к Японии. В свою очередь Моррисон подозревал, что ирландец Харт, который за последние сорок лет лишь дважды выезжал в Европу и оскандалился тем, что сожительствовал с местной женщиной, смотрел на мир сквозь китайские очки. Харт яростно защищал «боксеров», называя их патриотами, а их движение — изначально «справедливым». Моррисона это ужасно злило. И тем не менее из всех его знакомых в Мандаринате он доверял только Харту — как источнику достоверной информации о мнении императорского двора по поводу войны.
В тот день Моррисону удалось выудить у Харта лишь сведения общего характера: Китай, скорее всего, сохранит нейтралитет. Однако, как предупредил Харт, в условиях возрастающей угрозы для китайцев — и прежде всего для жизни и собственности граждан в Маньчжурии — нейтралитет может быть пересмотрен. Императорский двор не будет нести ответственность, если население страны окажет сопротивление японскому вмешательству. Это все, что смог или захотел поведать Харт.
Моррисон уже собирался уходить, когда с прогулки вернулась розовощекая племянница Харта, очаровательная умница Джульет Бредон. Пять лет назад, во время групповой экскурсии на Западные холмы, Моррисон и Джульет, тогда восемнадцатилетняя, спрятались от занудного старого миссионера в китайском храме. Но упрямый старик все равно отыскал их и настоял на том, чтобы они присоединились к группе за чаем с бисквитами. «Плохие бисквиты, а чай еще хуже», — заметил потом Моррисон, на что юная Джульет ответила мелодичным смехом.
— Здравствуйте, доктор Моррисон, — приветствовала она его со счастливой улыбкой. — Мы так давно не виделись.
— Здравствуй, Джульет. — Моррисон улыбнулся в ответ. — Замечательно выглядишь в столь чудесное утро.
— Доктор Моррисон как раз уходит, — встрял ее дядя.
Старый цербер, мысленно огрызнулся Моррисон и откланялся. Он спешил на следующую встречу — с мандарином по имени Хван, под предлогом того, чтобы поздравить Хвана с получением одной из высших наград императорского двора.
Хван и его переводчик Кван приняли австралийца с изысканной вежливостью, блюдом сладостей и ароматным листовым чаем из Хунаня. Как только Моррисон попытался подвести разговор к военной теме, Хван заговорил о недавнем вторжении британцев в Тибет.
— Тибетская экспедиция проведена исключительно в интересах Китая, — возразил ему Моррисон. — Как вы знаете, Российская империя пытается взять в кольцо британскую Индию. Если им это удастся, ни одна из наших стран не выиграет. В то же время Далай-лама XIII столь дружески настроен к России, что держит у себя русского советника. Ходят упорные слухи, будто китайский императорский двор подумывает о том, чтобы разрешить ему впустить в Тибет русских. Англия не хочет, чтобы Тибет оставался дикой и варварской страной без правителя. Но точно так же не хочет видеть Тибет вотчиной царской империи. Нет, он должен стать еще одной провинцией Китая, управляемой так же, как Юньнань и Сычуань.
Кван перевел сказанное Хвану, после чего передал ответ:
— Англия действительно не имеет территориальных Притязаний на Тибет?
— Мы не возьмем и пяди тибетской земли. Только Китай должен сделать Тибет сильным.
— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал Кван после долгой паузы, — но я припоминаю, что в 1900 году мистер Янгхазбенд[16] написал письмо в вашу уважаемую газету. Я прочитал его и заучил наизусть — этот навык остался у меня после изучения китайских классиков. Если позволите, я бы хотел процитировать одну строчку этого письма, которую никогда не забуду…
Моррисон кивнул, стиснув зубы в ожидании неизбежного. Он прекрасно знал, что ему предстоит сейчас услышать.
— Так вот он сказал, я цитирую: «Земля слишком мала, а территория, которую они занимают, слишком велика и богата, и в нынешнюю эпоху, когда межнациональное общение так тесно, нельзя позволить китайцам держать Китай при себе». — Кван перевел эти строки, и хозяин снова обратился к гостю: — Что вы на это скажете, доктор Моррисон?
— Я полагаю, — произнес Моррисон тоном, не допускающим никаких сомнений, — что межнациональное общение выгодно Китаю в той же степени, что и Британии.
Хван, выслушав перевод, улыбнулся и предложил гостю еще чаю. Моррисон воспринял это как намек на то, что пора уходить.
Чертовски тупой день, думал он, шагая к дому. Но тут его взгляд упал на набухшие лоснящиеся почки ивовых деревьев, на проталины в рукотворных каналах. Воркующая музыка наполняла воздух. Он поднял голову и увидел, что над ним парит стая белых бумажных голубей, — лакированные бамбуковые свистки крепились к их хвостам тонкой медной проволокой. Птицы кружили в ослепительном лазурном небе над сверкающими золотыми крышами императорского дворца. Моррисон почувствовал прилив вдохновения. Недавняя грусть растаяла в лучах весеннего солнца. Он ускорил шаг.
Во дворе своей резиденции он увидел, как в бамбуковой клетке на яблоне щебечет новый жаворонок повара, а золотая рыбка, любимица его слуг, плещется в бело-голубой керамической ванне, гоняясь за стрекозами, порхающими над самой водой. Горшечные орхидеи, заботливо окученные Куаном, вот уже несколько дней ласкали глаз нежными бело-розовыми цветами. Молодая трава прорастала между булыжными камнями и в расщелинах черепицы на крыше. Природа оживала. Моррисон вдруг понял, что больше ни минуты не будет ждать писем и бороться с сомнениями.
— Куан!
Бой вынырнул из дома и поспешил к нему.
— Мы едем в Тяньцзинь.
И тут его настигло разочарование, поскольку Куан протягивал ему телеграмму. Лайонел Джеймсон был на пути в Пекин. Тяньцзинь отменялся. Если приезд Грейнджера ни за что не остановил бы Моррисона, с Джеймсоном, увы, была другая история.
Прошло больше двух недель с той поры, как он встретил мисс Мэй Рут Перкинс, и один месяц с начала русско-японской войны. Оба эти события казались сейчас далекой историей.
Глава, в которой прославленный военный корреспондент описывает схватку с тофу, а Моррисон
