леди. Как поживает наш непотопляемый крейсер «Джордж Перкинс»?» — Он напел мелодию песни, которая служила гимном избирательной кампании отца в 1880 году, когда тот боролся, и успешно, за пост губернатора Калифорнии. Духовой оркестр исполнял ее повсюду, где выступал с речами отец. Избиратели приветствовали его этой же песней, наивно полагая, что только они до этого и додумались.
«Очень хорошо, спасибо, папа сейчас в Вашингтоне вместе с моей мамой. Заседает в сенате».
«Что же, оставил вас и вашу милую сестренку Пэнси одних?»
«За нами присматривает Сьюзи, когда мы не в школе, и к тому же у нас полно гувернанток и нянек. В любом случае, мама возвращается на днях».
В глазах доктора Фи промелькнуло такое выражение, будто он прикидывал расстояние, отделяющее его и юную Мэй от приезда ее матери. Он расправил слюнявчик на груди пациентки. Его слегка дрожащие пальцы и какой-то особенный взгляд пробудили в Мэй трепет. Она испытывала то самое чувство. Румянец, легкий жар, теплая влага в промежности, прерывистое дыхание, нега, растекающаяся по всему телу, от корней волос до ступней, которым вдруг стало тесно в узких башмачках. Пока дантист суетился возле кресла, запрокидывал ей голову, открывал рот, поддерживал пальцами губы, кровь все сильнее бурлила в ней.
Так случилось, что Мэй открыла для себя искусство самоудовлетворения в кабинете другого доктора, годом или двумя раньше. У нее было воспаление почек. Доктор протер ей промежность влажной салфеткой, порекомендовав делать то же самое дома два-три раза в день после мочеиспускания. Что за чудесные открытия последовали за этим!
Вскоре после этого, слоняясь по дому в дождливый день, она наткнулась на тайник в шкафу брата из серии «Любопытное и неизвестное». Здесь были редкий экземпляр знаменитого эссе «1601 год» Марка Твена, «Ароматный сад» в переводе Ричарда Бертона и «Тереза Ракен» Эмиля Золя. Ее школьный французский заставил попотеть над последним романом, но зато вознаградил портретом женщины, которая никогда не отказывала себе в удовольствиях.
— Я уже знала, что делает с женщинами самопожертвование. Видела это на примере своей дорогой мамочки и ее подруг, женщин, которые жили ради других, стремясь доставить удовольствие всем, кроме себя, — сказала она Моррисону.
Вышло так, что в благоуханных садах эротической литературы пробудились ее неопределенные желания.
— А тебе не приходило в голову, что это может привести к беде? Мне знакомо это стремление к вольнице, сам прожил с ним большую часть собственной жизни. Но для женщины, разумеется, это совсем другая история. Тем более если учесть те ожидания и ответственность, которые накладывало на тебя положение твоего отца в обществе.
— Ты прав, все было бы гораздо проще, если бы я родилась в другой семье. От женщин «низшего сословия» не ожидают того, что они будут охранять «цитадель любви» так рьяно, как это делают девушки из высшего общества. И рисковать им, по большому счету, нечем.
Моррисону почему-то вспомнилась известная военная хитрость китайцев — стратегия «пустого города», когда перед врагом разыгрывают представление, будто цитадель вовсе не охраняется, а потом, в момент триумфального вхождения противника в город, происходит внезапное нападение.
— Я никогда не понимала, зачем до свадьбы держать коленки сдвинутыми, — продолжала она. — Я знаю многих девушек, которые свято блюдут свою честь, зато между собой ведут такие разговоры, что уши вянут. Их soi-disant[21] невинность не имеет ничего общего с добротой, великодушием или заботой. Другие публично осуждают фривольных девиц, а сами тайком прелюбодействуют. Ненавижу лицемерие. Я считаю, что это куда больший грех, чем свободная любовь.
Моррисон мог приятно общаться с человеком за обедом, а потом в своем дневнике описать его как олуха, лизоблюда или зануду. Он сплетничал о женщинах раскованных, смелых и развратных с таким же удовольствием, с каким вступал с ними в отношения. Он вслух говорил о тех, кто подхватил сифилис, в то время как собственные переживания из-за воспаления яичек и прочих, куда более серьезных напастей доверял только своему дневнику. В этом смысле он был таким же, как большинство. И так же, как большинство, открыто выражал свое презрение к ханжеству и лицемерию.
— Ты должна знать, моя дорогая Мэйзи, что женщины, у которых постоянно сдвинуты колени, меня никогда не привлекали. Так что, пожалуйста, продолжай.
Мэй подчинилась. Она рассказала, как чуточку выпятила грудь навстречу пальцам доктора Фи, представив себе, что это пальцы Томми, робкого веснушчатого подростка с соседней улицы. Пару недель назад она, повинуясь мимолетной прихоти, затащила Томми за сарай в их поместье Палм-Нолл, которое построил ее отец для своей большой семьи в районе Вернон-Хайтс. Она легла на траву и попросила Томми встать рядом на колени. Он послушно исполнил приказ, словно загипнотизированный. Она подняла юбку своего легкого свободного платья, после чего непринужденно, как будто играла в куклы, положила его руку туда, куда ей хотелось. Интуиция, подсказывавшая ей, что ощущение от прикосновения чужих пальцев будет более волнующим, не подвела. После этого они с Томми встречались каждый день. Однажды она направила его свободную руку к своей груди. За три дня до ее визита к дантисту она уже сняла перед Томми юбки, и он зверем бросился на нее, лег сверху и долго терся, пока не кончил в собственные штаны. После этого он поспешно скрылся и с тех пор не возвращался. За все те дни, что они провели вместе, он не произнес ни слова.
Моррисон ловил себя на мысли, что истории Мэй, пусть даже неприятные для ушей любовника, были по крайней мере увлекательными, как сказки из-под пера Джона Клеланда или Фрэнка Харриса.
— Как выглядел этот Фи? — спросил он.
— У него были набриолиненные усы, концы которых он подкручивал вверх. Одевался щеголевато, а из ворота рубашки торчала мускулистая, жилистая шея.
Моррисон слегка приподнял голову, чтобы продемонстрировать свою шею. Но Мэй была поглощена рассказом и, казалось, ничего не заметила.
«Что ж, юная леди. Давайте заглянем в ваш ротик. Где болит?» — спросил доктор Фи.
Пока он осматривал ее зубы, она чувствовала тяжесть его тела, прижимающегося к ней сбоку. Ее штанишки постепенно становились влажными. Ей казалось, что она уже чувствует характерный запах своего влагалища. (Из книг она почерпнула нецензурный вариант этого слова и знала, что это ругательство. Но оно ей безумно нравилось.) Она задержала дыхание.
«С вами все в порядке?»
Дантист положил свою ухоженную руку на ее бедро. В ярком свете лампы блеснуло обручальное кольцо. Миссис Фи посещала швейный кружок ее матери; это была очаровательная леди с хорошими зубами. То, что происходило сейчас, не имело никакого отношения к миссис Фи. Оцепенев, Мэй в упор смотрела на доктора.
Тому не понадобилось много времени, чтобы убедиться, что с ее зубом нет никаких проблем — достаточно ледяного компресса и нескольких капель опийной настойки. Применив анестезию, он отвернулся, чтобы вымыть руки.
«Не согласитесь ли вы отобедать со мной?»
Мама часто говорила ей, что ни одна порядочная и уважающая себя девушка не пойдет в ресторан одна с мужчиной, намекая, что с этого и начинаются «неприятности» вроде той, что случилась с ее старшей сестрой Сьюзи, из-за чего она теперь и жила в родительском доме вместе с малышкой Элис. Но ее мама временами бывала такой невообразимо старомодной. А ведь не за горами был двадцатый век.
«С удовольствием», — ответила Мэй. Опий со спиртом помогли ей сбросить оковы последних сомнений, если они и были.
Легкой походкой следуя рядом с доктором Фи к ресторану, что находился в двух кварталах, Мэй чувствовала взгляды, которые бросали на нее из проезжающих мимо экипажей. Когда с ними поравнялась пекарская повозка, от теплого дрожжевого запаха свежеиспеченного хлеба у нее еще сильнее закружилась голова. К тому времени как они оказались на углу улиц Грант и Буш, она уже хихикала, сама не зная над чем. Ресторан назывался «Ле Пуле», и рядом с дверью красовалась вывеска «Лучший на свете обед за доллар», а ниже, чуть мельче, было выведено: «Отличная еда — и конфиденциальность». Доктор Фи обнял ее за талию и провел через обеденный зал, с застеленными льняными скатертями столами, изящной посудой и хрустальными канделябрами, прямо к лифту, который находился в дальнем углу. На третьем этаже лифтер отодвинул железную решетку кабины, и официант во фраке проводил их в красиво оформленную
