поинтересовавшись здоровьем детей, сильно нас отругала и рассказала, что у её внука, Невилла, было то же самое – он не говорил, ему снились кошмары, и они нанимали опытного легилимента, чтобы тот разобрался, в чём дело. Она дала нам имя легилимента, и через несколько дней тот рассказал, что всю ночь Джеффри снится одно и тоже – шелест ветра, тихое-тихое дыхание брата рядом и шаги, которые к нему приближаются… и в то время снилось ему это каждую ночь, а не только после дня рождения…
— Приближающиеся шаги?! Но не может же быть это…
— Волдеморт? Нет, к счастью, нет, Рем. Мы еле упросили легилимента проникнуть так глубоко, как он сможет. По-моему, он больше боялся не навредить Джеффри, как говорил, а увидеть в снах – его. Но этого не случилось. И вот тут скрыта загадка, из-за которой Джеффри вот уже который год плачет и стонет во сне в свой день рождения. Легилимент больше полугода пробивался через странный, по его словам, блок на воспоминаниях Джеффри. Говорил, что это так тяжело потому, что блок будто растворял в себе все попытки пробить его, нисколько не повреждаясь сам. А когда пробился… В общем, там нет ничего страшного, Рем. Совсем. Хотя первый раз было очень жутко видеть это лицо.
— Подожди, подожди! — Ремус поднял руки ладонями вперёд. — Что-то я совсем запутался… Первый раз? И что за лицо?
Лили как-то странно улыбнулась, словно дёрнулись уголки губ, и произнесла сквозь зубы, с силой выталкивая непослушные слова, говоря с каждой фразой всё громче и ожесточённей:
— Я бы тоже хотела знать, Рем… да, я бы очень хотела знать, что за существо больше шести лет подряд мучает моего сына одним только воспоминанием о себе! Знаешь, когда Джеффри заговорил, мы были так счастливы – но так страшно было сидеть с ним всю ночь напролёт и слушать про чёрное лицо, которое он видит перед собой. Сперва мы думали, что он увидел, как Волдеморт убил Питера – может быть, думали мы, он сжёг его, сжёг и дети видели это! Но потом – потом, Рем, когда тот легилимент отдал нам извлеченные воспоминания, мы увидели его, смотрели много раз и поняли, почему наш сын бормотал во сне, что он – черноликий – чужой, совсем-совсем не отсюда, что он совсем чужой!
Её затрясло, руки задрожали и, всхлипнув, Лили уткнулась Ремусу в плечо, приглушенно рыдая. Она плакала с каким-то надрывом, избавляясь от страха сидеть одной в полутёмной комнате рядом со страдающим сыном – и не имея возможности хоть как-то помочь. Она плакала, и ей не становилось легче от слёз – ей стало легче от того, что рядом был верный друг, который – она знала, чувствовала это – всегда позаботится о ней, Джеймсе и часто беспечном Сириусе, всегда будет опорой и поддержкой её детям и, быть может, когда-нибудь даже сможет понять Северуса – её друга. Постепенно Лили успокоилась, и даже смогла спокойным, естественным голосом рассказать всё до конца:
— У нас осталось то воспоминание Джеффри. Мы храним его, сами не зная, зачем. Шаги, которые слышал наш сын – были лёгкой и тихой, как дрёма, поступью этого существа, и он или оно было там ещё до прихода Волдеморта. Просматривая воспоминания, мы напрягали слух до предела, но слышали только ветер и едва уловимый шелест шагов – даже дыхание Гаррета было громче. А затем – совершенно неожиданно, этот черноликий склонился над Джеффри и улыбнулся. Мы не трусливы, ты знаешь, Рем – но от этой улыбки хотелось спрятаться куда-нибудь, забиться в глубокую нору, только бы не видеть её снова! Не потому, что страшно – его не боишься, но… — Лили беспомощно взмахнула руками. — Этого не рассказать. И ведь он не страшен, не уродлив – он ужасающе красив, красив так совершенно, что от этого ещё более жутко. Я не могу забыть его глаза – они ярко светились фиолетовой тьмой, знаешь, как солнечная корона во время затмения – и тьма, и свет. Он улыбнулся, смотря Джеффри прямо в глаза – и провёл пальцем по его лбу. Никто не знает этого, но именно после того прикосновения у нашего сына на лбу шрам. И ещё… Джеймс не верит мне, но я думаю, я верю – это тот черноликий спас наших детей. Не знаю, как, но это был он!
Выходя из комнаты Джеффри, Люпин размышлял об услышанном. Ремус почти всегда умел отрешится от эмоций и бесстрастно анализировать ситуацию, что и попытался сделать сейчас. Но – не хотелось. Странно легко подчинившись этому нежеланию, забыв о намерении заглянуть к крестнику, он спустился по лестнице, вышел из дома и, замерев с закрытыми глазами, стоя в мокрой от предутреннего тумана траве, глубоко и с наслаждением дышал, впитывая влажный воздух и чувствуя, как восхитительно начинает кружится голова, будто весь мир качается и мерцает, а он один – неподвижен. Он простоял так очень долго, чувствуя, что навсегда останется частью жизни вокруг него. И неожиданно понял – сам для себя – что предстоящее полнолуние уже не так пугает его – потому что сейчас он стоит в этой траве, дышит влажным воздухом и это нравится ему намного больше, чем ночная погоня, азарт настигнуть жертву и вонзить в неё клыки – который хоть и захватывает его, но даёт не больше, чем отнимает. Туман и роса не давали ничего, он всё брал сам в себе, но ничего и не требовали. Только хотелось жить. Как угодно, лишь бы с друзьями, где угодно – лишь бы не одному, кем угодно – только не выживать, а жить!
Этой ночью Ремус Джон Люпин сделал ещё один шаг прочь от своего внутреннего зверя.
Двумя часами ранее Гаррет Поттер полулежал на кровати в своей комнате, подперев левой рукой голову, а правой гладя шёрстку котенка, по-хозяйски развалившегося на одеяле и прерывая это занятие только для того, чтобы перевернуть ещё одну страницу книги, добытой неделю назад с верхних полок домашней библиотеки. Иногда он совершенно уходил в описанный на страницах мир, перечитывая написанное на странице много раз, пытаясь вернуть ускользающее первое впечатление или вовсе, закрыв глаза, живо представляя себе происходящее со ставшими уже близкими ему героями книги. В такие моменты его неизменно возвращали к реальности больно вонзившиеся в бок когти громко мурчащего наглеца, ещё полчаса назад безуспешно пытавшегося расположится на книге. Сейчас же «пушистый шантажист», как его уже называл про себя Гаррет, довольствовался тем, что мгновенно пресекал все попытки перестать его гладить. Можно было, конечно, выпроводить этого довольного жизнью хама из комнаты, но для этого нужно вставать, а ему не хотелось отрываться от чтения. Мама постоянного ругала его за «ночные бдения», но сегодня – Гаррет знал это – она с Джеффри, потому что брату опять снятся кошмары. Родители никогда не рассказывали, что именно снится Джеффри, и что делал тот человек, который так долго приезжал к ним почти каждый вечер, оставаясь до утра. Гаррету тогда сказали, что он врач и поможет Джеффри заговорить. Что-то плохое всегда снилось брату ночью после дня его рождения, сколько Гаррет себя помнил, но зная, что это неопасно, он почти не беспокоился за брата. Наутро Джеффри даже не помнил, что ему снилось. Впрочем, книга была не единственной причиной не спать в эту ночь. Потому что в эту ночь и Гаррету – раз в году – снился один и тот же сон. И, в отличие от брата, он всё помнил. В мельчайших подробностях.
Ему снилось, как какая-то женщина – не его мама – брала его на руки, и он видел перед собой её лицо, а потом – как она положила его на что-то мягкое, и улыбнулась. Он очень не любил, когда ему снилась эта улыбка, потому что сразу после неё женщина будто застывала, и падала на пол – но совершенно беззвучно и как-то медленно, продолжая улыбаться. А потом он слышал шаги и, поворачивая голову, пытался во сне разглядеть, кто это ходит. Повернув голову, Гаррет смотрел влево и видел кроватку, похожую на ту, что он нашёл на чердаке, когда год назад они с мамой разбирали там старые вещи. Мама
