отправлен на границу в постоянную ссылку. То, что его, подобно многим, не бросили в подземную темницу, произошло благодаря заступничеству Байрона и графа Альборгетти. Байрон стал понимать, что изгнание Пьетро и впоследствии его отца было частью плана избавиться от него самого. Власти были уверены, что Тереза последует за отцом и Байрон покинет Романью.
Но Тереза и слышать не хотела о том, чтобы оставить Байрона в Равенне, где его жизнь, как она думала, была в опасности. С большим трудом Байрону удалось убедить ее последовать за братом и отцом, которых отправили во Флоренцию. Ему удалось уговорить Терезу лишь после того, как он сказал ей – а его предупредил Альборгетти, – что ее угрожают запереть в монастырь. Байрону самому не хотелось уезжать из Равенны, к которой так привык, и по настоянию Терезы он попытался, хотя и понимал тщетность попыток, вернуть изгнанников. Между тем Альборгетти сообщил, что ему удалось освободить слугу Байрона. Возможно, кардинал понял, что, достигнув своей главной цели, мог проявить великодушие. Он был уверен, что Байрон последует за возлюбленной.
После бурных сцен с Терезой Байрон с облегчением вернулся к повседневным делам, наслаждаясь временной свободой от связи, продолжавшейся уже более двух лет. Но несмотря на почти семейные узы, соединявшие его с Терезой после ее разрыва с Гвичьоли, эти отношения не были благотворны для Байрона. Шло лето, а он оставался в Равенне в надежде, что изгнанников простят и они вернутся, но в основном потому, что не мог расстаться с привычной жизнью. Он вновь стал подумывать о возвращении в Англию. Но у него были обязательства, и, хотя в глубине души он мог лелеять надежду на освобождение от самой «ранней из страстей», к которой никогда не мог относиться так же легко, как на словах, он все же хотел оставаться верным тем, кто его любил и доверял. Несмотря ни на что, он вернется к Терезе, но в свое время.
В тихом дворце Гвичьоли Байрон начал писать очередную драму. Он назвал ее «Каин». Хотя сюжет был почерпнут из Библии, целью Байрона был не пересказ легенды, а более глубокие рассуждения на тему предопределенности, судьбы, свободной воли и проблемы зла. Вначале он намеревался написать «метафизическую драму в духе «Манфреда», только в ином ключе. «Манфред» появился на свет под воздействием сожаления и разочарования в прошлом, заставившем Байрона творить зло. Когда устами своего героя он пожаловался, что «мы – смешенье праха с божеством», то выразил романтический бунт против самой жизни человека. Ничто в реальном мире не может удовлетворить того, кто стремился к свободе духа и познанию Бога. В «Каине» Байрон совершил еще один шаг в мир отчаяния.
Когда Люцифер взял Каина в путешествие в мир духов и показал ему недосягаемое:
Каин пришел к горькому выводу, что даже могущественные духи могут быть несчастливы. Знание не приносит счастья. Не остается ничего, кроме отчаянного стоицизма, веры в свою собственную несгибаемую волю и силу, рожденные осознанием безнадежности всяких стремлений.
Несмотря на то что в предисловии Байрон заявил, что слова Люцифера принадлежат именно ему, а не автору и что немыслимо заставить его «говорить как священника о тех же предметах», Байрон вложил в слова Люцифера свои собственные размышления, возникшие как сопротивление в век разума. Через Люцифера он восхищается непокорными:
Байрон знал, что эти слова вызовут негодование если не всесильного тирана, то по крайней мере набожной британской публики.
Нежелание Меррея печатать «Дон Жуана» ставило под сомнение его восторг по поводу новой иконоборческой поэмы. Байрон сердился на Меррея за то, что тот тянул с изданием и избегал прямых разговоров. Но когда Дуглас Киннэрд назвал его «торговцем», Байрон встал на защиту издателя. «Мне кажется, М. хороший человек, с симпатией относящийся ко мне. Однако любая сделка является основой враждебных отношений даже между братьями, словно объявление войны… Не сомневаюсь, что он сделает то, что отказывался сделать. Так что не думай о нем слишком плохо». Хотя Байрон продолжал уязвлять и ругать Меррея, но в основном его письма к издателю были открытыми и дружелюбными, как и большинство его самых интересных писем из Италии.
Шелли прислал экземпляр «Адониса», элегию на смерть Китса, и Байрон попросил Меррея «убрать все, что я сказал о нем (Китсе) в своих рукописях». К статье, атакующей злосчастного поэта, посмевшего критиковать Поупа, Байрон сделал приписку: «Мое негодование по поводу отношения мистера Китса к Поупу не давало мне повода судить его собственный талант, который, если отбросить в сторону все фантастичное щегольство его стиля, был, несомненно, велик. Его отрывок из «Гипериона» вдохновлен титанами и так же изящен, как творения Эсхила». После смерти Шелли Байрон вставил в «Дон Жуана» колкое замечание о Китсе, смягченное, однако, добродушной похвалой и жалостью, проистекавшими из уверенности Шелли в том, что Китса убила критика на «Эндимиона» в «Ежеквартальном обозрении»:
Зная о скором отъезде Байрона из Равенны, Шелли, беспокоящийся об Аллегре и Клер, поспешил нанести ему визит. Он прибыл в десять часов вечера б августа и вместе с Байроном просидел до пяти утра, беседуя. Они не виделись с момента визита Шелли в палаццо Мосениго в 1818 году. Байрон был вдвойне рад встрече, потому что после отъезда из Венеции почти не виделся со своими английскими друзьями. Шелли писал Мэри: «Он совсем поправился и живет совершенно по-другому, не так, как в Венеции». Он закончил письмо пересказом отвратительной сплетни, переданной Хоппнерами в отношении Шелли и Клер. Почему Байрон сообщил Шелли эту скандальную весть в ночь его приезда? Потому что ему не терпелось узнать его реакцию? Или, как всегда во время встреч с Шелли, Байрон был не склонен сомневаться в его честности и считал своим долгом сообщить ему о слухах, затрагивающих его доброе имя? Возможно, и то и другое. Шелли попросил Мэри написать Хоппнерам опровержение и отправить в Равенну, чтобы он мог показать Байрону.
Отложив разговор с Байроном и посещение в монастыре Аллегры, Шелли в сопровождении Титы отправился посмотреть памятники и церкви Равенны. 10-го он снова написал Мэри: «Наш распорядок дня следующий: лорд Б. встает в два, завтракает, потом мы беседуем, читаем до шести, а потом ездим верхом, ужинаем в восемь, а после ужина беседуем до пяти утра». Блуждая по дворцу Гвичьоли Шелли повстречал на своем пути необычный зверинец. «В доме лорда Б., – писал он Пикоку, – проживают, кроме слуг, десять лошадей, восемь огромных собак, три обезьяны, пять кошек, орел, ворона и сокол. Все они, кроме лошадей, бродят по дому, наполняя его шумом и ссорами, словно они тут хозяева». Позже он сообщал из этого «дворца Цирцеи»: «Я только что повстречал на лестнице пять павлинов, двух цесарок и египетского журавля».
Новые песни «Дон Жуана» наполнили Шелли священным трепетом. Он говорил своему другу Пикоку, которому в 1818 году писал о неодобрительном отношении к «Чайльд Гарольду» и разгульном образе жизни Байрона в Венеции: «Он живет с одной женщиной и выглядит совсем другим человеком. Он написал еще три песни «Дон Жуана»… Думаю, каждая строчка этого произведения дышит бессмертием».
Шелли убедил Байрона отказаться от мысли отправиться с семьей Гамба и Терезой в Швейцарию, а вместо этого приехать в Пизу и попросил Мэри найти для него «большой, роскошный дом». Шелли сам написал письмо Терезе, которая с братом и отцом находилась во Флоренции, убеждая ее принять приглашение. Тереза была готова согласиться, если только Байрон поедет с ней, и умоляла Шелли не покидать Равенну без него. Однако это было нелегко сделать, потому что Байрон неохотно срывался с места и страшился изменений, которые повлечет за собой переезд.
Между тем Шелли 14-го навестил Аллегру в монастыре. Байрон, жаловавшийся на несносный характер дочери, был рад, что вместо него поехал спокойный Шелли. Тот пробыл в монастыре три часа. После этого он писал Мэри: «…в ней сочетаются задумчивая серьезность и жизнерадостность, которая еще не покинула ее. Правила в монастыре очень жесткие, что становится ясно из немедленного повиновения ее наставникам. Кажется, что это противоречит ее натуре, но не думаю, что этого удалось добиться излишней жестокостью… Ее слабостью являются тщеславие и стремление выделиться…» Сначала Аллегра стеснялась, но, когда Шелли подарил ей золотую цепочку, стала более раскованной. Когда он спросил, что передать папе, она ответила: «Che venga farmi un visitino, e che porta seco la mammina» («Пусть он приедет ко мне с
