возвращался туда, потому что не видел впереди никакого просвета. Он искал утешения в воспоминаниях о счастливейших днях своей жизни, детских годах в Абердине, школьных годах в Хэрроу, кембриджских друзьях и холостяцкой жизни в Лондоне.
Чтобы увековечить эти воспоминания, 15 октября он начал писать «Отдельные записки».
«Ни один человек не может заново прожить свою жизнь – это старое и справедливое утверждение… Но в то же время, вероятно, в жизни каждого найдутся моменты, которые хотелось бы пережить вновь». На следующей странице Байрон заметил: «Я написал мемуары, но опустил все действительно важные события из почтения к мертвым, и живым, и тем, кто и жив и мертв одновременно. Иногда мне кажется, что мне следовало бы написать их как урок, но это оказался бы урок, который придется усвоить, а не избежать, потому что страсть подобна водовороту, за которым нельзя наблюдать на расстоянии. Не следует предаваться этим размышлениям, а то я выдам какую-нибудь тайну, которая вызовет недоумение у грядущих поколений».
Если возвращение в прошлое вызывало грусть, то взгляд в будущее наводил на мрачные размышления. «В бессмертии души, – писал Байрон, – по-моему, нет никаких сомнений, если мы на минуту обратимся к плодам нашего Разума. Он находится в непрерывном действии. Когда-то я сомневался, но жизнь научила меня… Другой вопрос, какова будет наша будущая жизнь и как близко она будет напоминать наше земное существование. Но то, что Разум вечен, кажется таким же безусловным, как и бренность тела… Человек рожден с плотскими страстями, но с внутренней способностью к добру и созиданию. Да поможет нам Бог! Сейчас мы всего лишь жалкое скопление атомов».
В своих записках Байрон выразил непреодолимое стремление к земному раю и реалистичный взгляд на тщетность этих попыток. «Отец Паскуале Окер, священник, учивший меня армянскому в монастыре Сан Лаззаро, убеждал меня, что «земной рай, несомненно, в Армении». Я пытался найти его повсюду, но не нашел. Мне казалось, что я близок к цели, но только на минуту или две».
Шелли с Терезой с волнением ожидали приезда Байрона. Шелли был расстроен, узнав, что Аллегра на время останется в монастыре. Мать настоятельница, памятуя о предстоящем отъезде Байрона, пригласила его навестить дочь в Баньякавалло, вложив в конверт и письмо Аллегры, написанное крупным почерком по-итальянски: «Дорогой папа, я так хочу тебя увидеть и так много тебе сказать. Пожалуйста, приезжай к своей Аллегрине, которая тебя так любит». На это Байрон ответил: «Искренне, но не очень приятно: она хочет увидеть меня потому, что пора получить какой-нибудь отцовский подарок». Если Байрон и собирался навестить дочь перед отъездом, то в суматохе сборов упустил эту возможность. Он понимал, что для дочери он чужой, и не хотел пережить неловкую сцену расставания или выказать перед монахинями свое смущение.
Наконец 29 октября рано утром наполеоновский экипаж Байрона прогремел по тихим мостовым средневекового города, в который он триумфально въехал в роли чичисбея почти два года назад. О его отъезде сожалели граф Альборгетти и многие другие, к кому Байрон был щедр. Позднее Тереза говорила Муру: «О его прибытии в город говорили как об удаче, а его отъезд предвещал неприятности…»
На попечении Пеллегрино Гиги, многострадального агента Байрона, остались «коза со сломанной ногой, безобразная крестьянская собака, птица вроде цапли, питающаяся исключительно рыбой, барсук на цепи, две уродливые старые обезьяны и его дочь Аллегра в монастыре в Баньякавалло».
На пути между Имолой и Болоньей Байрон встрепенулся от вида знакомого лица в проезжающем экипаже. Это был лорд Клер, любимец Байрона в Хэрроу, которого он не видел семь или восемь лет. Перед глазами поэта встало прошлое. «На мгновение наша встреча уничтожила все прошедшие годы… Это было новое и необъяснимое чувство, словно я пробудился от смертного сна. Клер тоже был взволнован… Мы были вместе всего пять минут, но я не припомню, чтобы я когда-либо был так потрясен».
На постоялом дворе Пеллегрино в Болонье Байрон встретил Сэмюэла Роджерса, путешествовавшего по Италии. Это была не очень радостная встреча. Байрон написал Меррею, что слышал о приезде Роджерса: «…в нем есть какая-то скрупулезность и любовь к злословию, которые мне не нравятся, к тому же он не очень хороший человек. Почему бы ему не лечь в постель? Зачем он путешествует?» Однако в личном общении Байрон был более дружелюбен, хотя Роджерс вспоминал, что во время их поездки через Апеннины «он настаивал, чтобы мы проезжали мимо какого-нибудь очень привлекательного пейзажа в темноте». Во Флоренции было полно англичан. Утром 1 ноября, когда Байрон был уже на пути в Пизу, Роджерс проводил его и написал своей сестре: «Жаль, что ты не видела, как он уезжал: все окна гостиницы были открыты и жильцы глазели на него».
Неподалеку от Эмполи, в тридцати милях от Флоренции, экипаж Байрона повстречался с дилижансом из Пизы. Из окна, оставаясь незамеченной, на него глядела темноволосая молодая женщина. Клер Клермонт возвращалась во Флоренцию и в последний раз увидела отца своего ребенка.
Не сохранилось никаких воспоминаний о встрече Байрона в Пизе, но, несомнено, прием был оказан самый теплый. Тереза с отчаянием ждала этого дня в течение двух месяцев. Приезд Байрона был желанным для Пьетро и его отца, а также для Шелли, который собирал вокруг себя людей, сходных по духу и чувствам, скоро ставших частью приятного пребывания Байрона в Пизе.
Байрон был доволен своим новым жилищем и обществом, собравшимся вокруг Шелли. Дворец Ланфранки был светлее дворца Гвичьоли в Равенне. Зимняя погода в Пизе тоже оказалась приятной после снега и слякоти Романьи. В защищенной холмами от холодных ветров Пизе преобладал мягкий средиземноморский климат, напоминающий зимы в Греции. Сад был маленьким, но красивым, солнечным и уединенным, окруженным высокими стенами. Нужно было только спуститься вниз по широким ступеням, открыть заднюю дверь, и можно срывать спелые апельсины.
Через месяц Байрон написал Меррею: «Я живу в знаменитом старом дворце феодала на Арно». Но в этом дворце не было ничего готического или средневекового: построили его в XVI веке из прекрасного каррарского мрамора в простом стиле эпохи Возрождения. Старый мрамор приобрел золотистый оттенок. Старая, но ничем не обоснованная легенда, которой легко поверил Байрон, гласит, что лестница была построена Микеланджело. Семья Ланфранки выступала на стороне гибеллинов во время гражданской войны, и Данте упомянул о ней в своем «Аде». Эти рассказы еще больше пробудили интерес Байрона к старому дому, который казался ему населенным неясными призраками прошлого.
После долгого общения в Равенне исключительно с итальянцами Байрон с радостью вошел в английский кружок, члены которого ценили его как поэта и с равным остроумием могли вести с ним светские беседы. Байрону не хотелось заводить новых знакомых среди итальянцев. Тереза была отрезана от своих соотечественников и виделась лишь с несколькими друзьями, которые были отправлены в ссылку вместе с ее братом и отцом. Семье Гамба тосканское правительство позволило временно обосноваться в городе. Тереза общалась только с Мэри Шелли и ее подругой Джейн Уильяме.
За несколько дней до приезда Байрона в город Шелли вернулись из водолечебницы в Сан-Джулиано и сняли квартиру на верхнем этаже Тре палаццо ди Чиеза, окна которого выходили на реку Арно прямо напротив дворца Ланфранки. Восхищение Шелли литературным гением Байрона возросло после прочтения «Каина». Мэри уже давно была очарована Байроном и писала своей подруге Марии Гисборн: «Итак, Пиза стала маленьким гнездышком певчих птичек».
К Шелли заходило много интересных людей, которых он представлял Байрону. Эдвард и Джейн Уильяме, ближайшие друзья Шелли, приехали в Пизу в январе по приглашению кузена Шелли, Томаса Медвина, который служил с Уильямсом в 8-м драгунском полку в Индии и приехал в Италию в октябре прошлого года, чтобы быть поближе к своему одаренному родственнику. Уильяме, лейтенант с половинным жалованьем, с литературными склонностями и либеральными взглядами, сбежав с женой другого офицера, решил, что дешевле и удобнее будет жить за границей. Узнав от Шелли об «аристократической червоточине» в характере Байрона, находясь под влиянием популярного мифа о «печальном мизантропе», Уильяме был удивлен, когда Шелли привел его во дворец Ланфранки. «Его манеры отнюдь не надменны, – писал Уильяме в своем журнале, – он ведет себя непритворно и как истинный джентльмен. Несмотря на то что молва представляет его хмурым меланхоликом, он весь излучает улыбку и остроумие, которые вместе с изысканной манерой выражаться и насмешливым складом ума не могут не воодушевить тех, кто с ним знаком».
