провода.
— Куда? — спрашиваю унылым тоном, не оставляющим сомнений, что у меня нет ни малейшего желания прятаться, забираться под его кровать или закрываться в туалете, пока его мать прочесывает дом, как детектив, держа в руках лопатку вместо пистолета. — Просто открой дверь, — говорю я, и теперь его очередь пожимать плечами.
— Секунду, мам! — кричит он, выключая музыку и подходя к двери.
Он поворачивает замок, его мать открывает дверь и заглядывает в комнату, с подозрением щуря глаза.
— Что ты здесь делаешь? — Она принюхивается, как папин пес, когда обнюхивает мои джинсы, чтобы поймать меня с поличным, — Ты что, принимаешь наркотики?
Син отвечает ей, что нет, но это уже неважно, потому что она увидела меня.
— Здравствуйте, миссис Роберте, — говорю я.
Она говорит мне «привет», но по ее лицу я вижу, что она думает о чем-то другом, я это вижу так же отчетливо, как луну, когда ночью лежу в своей кровати и смотрю в окно.
Она знает.
Она говорила с кем-то из моих, и она знает. Мне плевать на это.
Мне кажется, что я бы не пришел сюда, если бы не хотел, чтобы кто-то знал.
— Давно вы здесь? — спрашивает она у Сина, и тот отвечает, что недавно.
Она поднимает бровь, выражая сомнение, пытаясь выяснить, был ли я здесь все это время.
— Мы только пришли, примерно час назади — говорит Син недовольным голосом, потому что ему не верят.
Но его мать больше не слушает — она через всю комнату заметила шишку над моим глазом, она видит ее еще четче, когда подходит к кровати Сина.
— Что случилось? — спрашивает она, протягивая руку, чтобы прикоснуться к моему лицу — почему-то прикосновение делает вещи более реальными.
Я отдергиваю голову.
— Просто подрался, и все… Ерунда.
Она говорит, что это непохоже на ерунду и что она сейчас принесет что-нибудь, что можно приложить.
Я помню, как Рой меня также избил, мой глаз почти совсем заплыл, а вокруг него был сплошной синяк. Я помню, что сказал маме то же самое: — Ерунда. — И помню, как она мне сказала: — Конечно, ерунда, мать твою, — и что если бы я постоянно не пререкался с Роем, он бы не был таким жестоким.
— Просто, блин, делай то, что он тебе говорит! — кричала она, для убедительности грохая стаканом о стойку бара и звучно шлепая босыми догами, удаляющимися в темную пещеру ее спальни.
Я помню, как я думал: если бы она только знала, что он заставлял меня делать, она была бы на моей стороне. Но сейчас я не так в этом уверен, я не уверен а том, что она не знала, не уверен, что здесь всe было не так, как со стариком из магазина, продающим спиртное. Потому что я начал понимать, что был нужен ей только для того, чтобы было легче получать то, что ей нужно, — она позволяла им использовать меня, чтобы самой использовать их.
— Мне кажется, мама знает, — говорит Син.
— Я в этом уверен… — пожимаю я плечами.
— Хочешь, бежим? Мы опять можем вылезти в окно.
Я отвечаю ему, что все в порядке и что я никуда не хочу идти.
Я думаю, он собирался сказать мне, что я сошел с ума, когда вошла его мать со льдом, завернутым в полотенце, и с тюбиком вонючего крема, которым она стала мазать синяк вокруг моего глаза и мою оцарапанную щеку.
Она ничего не говорит, делая это — как медсестра молча обрабатывает рану, а не пациента.
— Держи лед на лице, пока не растает, скоро йолегчает, — говорит она, и я улыбаюсь, говоря ей «спасибо».
Потом она выходит из комнаты, оставив дверь открытой.
Мы с Сином переглядываемся: мы оба знаем, куда она сейчас пошла, звук ее шагов затих у кухни, там, где на стене у них висит телефон. Мы оба знаем, какой номер она набирает.
— Извини ее за это, — говорит Син.
Я отвечаю, что это не его вина. Мы сидим и ждем, а я не могу не думать о том, что меня отправят в кабинет директора и что я буду сидеть и ждать у закрытой двери вместе с секретаршей, ждать, когда меня вызовут, не зная, будет ли мой проступок считаться серьезным или всего лишь странным. Я не знаю, как мой отец воспримет все это, и я не узнаю этого, пока мама Сина не вернется в комнату, и тогда — ей даже не нужно будет ничего говорить — я по ее лицу пойму, что он решил.
Но мне так и не удается выяснить это, потому что его мама не возвращается в комнату — вместо этого она зовет к себе Сина.
Син взволнованно смотрит на меня, прежде чем встать и выйти из комнаты. Я скрещиваю пальцы в кармане и стараюсь казаться спокойным, показать, что мне плевать, что я сильнее, чем я есть на самом деле.
Лед понемногу стягивает мою кожу, звездочки в моей голове начинают мерцать и гаснуть по очереди, и я уже могу сосредоточиться на словах, доносящихся из кухни в другой стороне дома.
Но я не могу ничего разобрать, поэтому я просто ложусь, откидываясь назад, прямо на скомканное за моей спиной одеяло.
Закрыв глаза, легко думать о том, что все пошло наперекосяк, о том, как я все испортил с Рианной, как сильно теперь возненавидят меня Джордан и Кейт и все их дружки, кроме Сина. Так же легко мне думать о той машине — как близко она была, как легко было открыть дверь, чтобы сесть рядом с мужчиной, который хотел, чтобы я сел рядом.
Я думаю о том, где бы я сейчас был, если бы сел в машину. Может быть, в Портленде, в центре города, где магазины уже готовились бы к закрытию, отыскивая переулок, где не так людно и где я мог бы свернуться калачиком и закрыть глаза, как сейчас.
Но потом я думаю, что мог уехать намного дальше, чем сейчас, я мог оказаться там, где живет тот мужик, лежать не на кровати Сина, а на его, зная, что я, вероятно, позволил бы ему делать все, что он захочет, что я делал бы все, что он мне скажет, что я бы не оказался неподалеку отсюда и не ввязался бы в драку, потому что не встретил бы Джордана. Я бы разделся для него так же, как я это делал для Роя, и вот тогда я понял, что, убегая, я ничего не смогу изменить к лучшему и что Рианна права, потому что те вещи, которых я боюсь, — они со мной, и неважно, где я, ведь они не привязаны к конкретному месту, они привязаны ко мне.
— Она позвонила твоим родителям, — говорит Син, входя в комнату — волоча ноги, опустив голову, ощущая свою возможную вину в том, что у него такая мама.
— Я догадался, — я только слегка приподнимаю голову с одеяла. — Они уже выехали за мной?
Он качает головой.
— Они сказали, что ты можешь остаться у нас на ночь, если не хочешь возвращаться домой, —
говорит он и добавляет, что его мама не возражает, но только если с утра она отвезет меня домой.
Я думал, что мой отец сорвется с места, как только мама Сина произнесет мое имя, думал, что он приедет сюда, будет рваться в комнату Сина, чтобы только вытащить меня отсюда за волосы. Видимо, я плохо его знаю. — Ну что скажешь — круто? — спрашивает Син. Ну да, ему ведь надо пойти к маме и сказать, что я решил.
Я спрашиваю его, могу ли я еще раз включить магнитофон — надеясь на то, что музыка избавит меня от необходимости думать обо всем этом, хотя бы до утра, надеясь, что мы прослушаем все диски, какие у него есть. Надеясь, что он доскажет мне истории, связанные с ними. И о том, что его брат оставил их ему при условии, что он не расставит их по-другому, потому что они рассортированы по настроению, что сохранит их все — даже те, на которых его брат написал: «УНИЧТОЖИТЬ ПОСЛЕ МОЕЙ СМЕРТИ», потому что считал эти альбомы полным отстоем и говорил, что хранит их только ради коллекции.
— Конечно, — говорит Син.
