теперь его начали одолевать иные страхи. Узнает ли он эту женщину? Десять лет в тюрьме могли переменить ее очень сильно. Норман достал из бумажника единственный снимок Мэри Дактон, вырезанный из местной газеты перед окончанием суда. Фотограф запечатлел ее с мужем во время прогулки где-то в Саутэнде. Молодые люди смеялись под солнцем, держась за руки. Любопытно, как репортерам удалось раздобыть подобное. Снимок ничего не говорил Норману, а когда он поднес клочок бумаги к лицу, рисунок превратился в россыпь неразличимых точек. Невозможно было связать эту картинку с женщиной, которую Норман видел на скамье подсудимых в Олд-Бейли.[28]
Судебное разбирательство длилось три недели, к концу которых Скейс начисто утратил чувство реальности. Казалось, он провалился в ночной кошмар, ограниченный стенами чистенького, необычайно тесного зала, где царила иная логика, чуждая привычным условностям, господствовала неведомая система ценностей. В этой сюрреалистической преисподней никто, кроме слуг закона, не имел права на собственную жизнь. Все, кто присутствовал, были актерами, но только те, кому досталась мантия или парик, двигались и говорили с уверенностью или в крайнем случае знали свою роль. Обвиняемые сидели бок о бок и все же бесконечно далеко, не глядя друг на друга и вообще не поднимая глаз. Пронзительная ненависть, которой пылало сердце Скейса после смерти Джули — та, что выгоняла его на тихие улочки, заставляла без конца и без цели бродить, ничего не видя перед собой, отчаянно борясь с желанием разбить себе голову о стены уютных домишек или взвыть о мести, словно дикий пес, — улетучилась при первом же взгляде на эти пустые, мертвые лица, ибо как ненавидеть кого-то, кто на самом деле не существует, статиста, которому выпало по жребию просидеть на скамье всю пьесу? Будучи, казалось бы, главными персонажами, они почти ничего не говорили, даже не привлекали к себе внимания. Обыденность их вида жутким образом граничила с ненормальностью. Оба походили на пустые оболочки, лишенные души. Уколи — даже кровь не потечет. Присяжные избегали смотреть им в глаза, судья вообще не замечал. Невнятная, путаная пьеса будто и не требовала их присутствия.
В переполненном зале воздух почему-то не имел ни запаха, ни привкуса человеческого пота. Время растянулось до бесконечности, словно для того, чтобы вместить эту бессмысленную праздную шараду. Обвинитель говорил негромко и размеренно, подстраиваясь под скорость, с которой двигалось перо судьи. Время от времени возникала неловкая запинка, люди в париках устремляли взоры на оратора, а тот отрешенно пялился в пустоту. Потом замешательство проходило, перо скрипело дальше, обвинитель возобновлял монотонную речь, и все присутствующие едва заметно переводили дух.
Среди присяжных находилась одна дама, которая то и дело приковывала к себе взгляд Скейса. Позднее, думая о суде, он снова и снова вспоминал ту женщину; с годами образ становился все ярче, в то время как лица обвиняемых и судьи неотвратимо тускнели. Дородного сложения, седая, она была в поднятых очках, украшенных поддельными бриллиантами, шерстяной накидке в красно-зелено-желтую клетку и шляпе, водруженной натуго накрученные букли. Поля низко нависали на устрашающий лоб, гигантская тулья казалась набитой газетами, а сверху качался помпон из багровой шерсти. Подобно остальным, дама сидела очень тихо в течение всего процесса, угрюмо смотрела из-под чудаковатой шляпы да изредка равнодушно, точно заводная кукла, поворачивала голову в сторону того, кто говорил.
Адвокат — один на двоих — вяло старался убедить присяжных, будто на самом деле имела место попытка изнасилования и непредумышленное убийство. Наконец дошло дело и до вердикта, но тот не принес ни кризиса, ни облегчения. Судья огласил приговор о пожизненном заключении, не прибавив ни слова больше положенного, затем неспешно поднялся, и все тоже встали с мест. Зрители зашаркали ногами, продвигаясь к выходу и бросая недоверчивые взгляды через плечо: что, потеха уже завершилась? Засновали клерки, готовясь к следующему разбирательству. Как буднично и недраматично! Будто конец заседания приходского совета. В прежние годы на парике судьи гротескно рисовался четырехугольный головной убор черного цвета. Когда-то на суд приглашали капеллана в торжественных одеяниях, и после смертного приговора — не бормотания о пожизненном сроке — звучало гулкое: «Атеп».
Скейс испытывал острую нужду хотя бы в столь театральной, наигранной концовке формального торжества разума и возмездия. Он жаждал чего-то более значимого, запоминающегося, нежели невыразительный голос, произнесший в ответ на бесстрастные вопросы судьи два слова: «виновен, виновна». На краткий безумный миг им овладело искушение вскочить на скамью и заорать, что ничего не кончено и не может быть кончено. Какой же это суд? Скорее, утешительная формальность, после которой всем стало спокойнее и легче на душе. Зрители разбрелись по делам, Джули ушла навеки, судья и присяжные поставили точку. Но для Мэвис и Нормана все лишь начиналось.
Стрелки вокзальных часов отсчитывали время резкими скачками. К одиннадцати у Скейса пересохло во рту. Зайти бы в буфет, купить себе кофе и булочку!.. Но как покинуть место, как оторвать глаза от выхода?
Когда без десяти двенадцать убийца наконец появилась, Норман горько посмеялся над прежними сомнениями. Он тут же узнал ее — и ощутил всем телом такую боль, что невольно отвернулся, боясь, как бы прибывшая не почуяла его присутствие. Невозможно было поверить, что Мэри Дактон способна выдержать всесокрушающую волну этого узнавания; сама любовь не послала бы столь призывного, громогласного клича. Скейс ничего не видел, кроме лица да еще, пожалуй, маленькой сумочки в руках женщины. Годы рассеялись как дым; Норман опять сидел в здании суда с обитыми деревом стенами, неотрывно глядя на преступницу. Разве что на этот раз в отличие от прошлого мужчина с ужасом понял: их встреча была неизбежна, ведь они оба — жертвы. Скейс быстро шагнул за книжный ларек, согнулся пополам, точно у него заболел живот, и прижал к себе рюкзак, надеясь, что дрожащие пальцы заглушат мощный зов ножа. Какой-то человек с дипломатом озабоченно покосился на него. Норман выпрямил спину и заставил себя посмотреть на убийцу. Только теперь он заметил девушку. Поистине в такую минуту прозрения ничто не могло от него укрыться. Девчонка — ее родственница, не иначе. Даже не успев разглядеть подобие преступницы на мрачном юном лице или задуматься о том, что молоденькая спутница не годится женщине в сестры и вряд ли окажется ее племянницей, Скейс с абсолютной уверенностью знал: девушка — дочь Мэри Дактон.
У барьера она предъявила билет и какую-то бумагу, наверное, что-то вроде проездного, а мать отошла в сторонку, точно послушное дитя, путешествующее со взрослым человеком. Норман последовал за ними на восьмую платформу. Там уже толпилось около двадцати человек. Убийца с дочерью отошли ото всех ярдов на пятьдесят и молча встали. Скейс не рискнул выйти из общей группы, дабы не привлекать к себе внимания. Теперь, когда времени у них предостаточно, а заняться решительно нечем, та или другая могут узнать его, и тогда все пропало. Он развернул газету, повернулся к обеим вполоборота и стал прислушиваться к отдаленному шуму поезда. Первая часть плана была проста: неторопливо и незаметно сесть в тот же вагон, который выберут они. Это важно, если он не хочет потерять след на Кингз-Кросс. Какое везение, что современные междугородные поезда оборудованы длинными открытыми вагонами вместо прежних тесных купе. Вот где могли бы возникнуть сложности. Мало ему страха оказаться нечаянно узнанным даже после стольких долгих лет; мысль о том, чтобы сидеть с убийцей своего единственного ребенка буквально колено к колену, ловить на себе ее случайные, а то и любопытные взгляды, внезапно заинтересовавшиеся его некрасивым и незначительным видом, — подобная мысль была непереносима.
Поезд пришел точно по расписанию. Норман учтиво посторонился, пропуская семью с маленькими детьми, как вдруг перед его глазами возникли две стройные пассажирки со светлыми волосами. Женщины прошли в глубь купе и сели рядом. Скейс проскользнул на свободное место у окна, ближе к выходу, опустил рюкзак на столик и снова прикрылся газетой. Те, за кем он следил, пропали из вида, зато поверх «Дейли телеграф» он пристально следил за противоположной дверью на случай, если они пожелают сменить вагон. Впрочем, снаружи втискивались все новые пассажиры, и дамочки не поднимались со своих мест.
Почти сразу же Норман запоздало раскаялся, что сел у окна. Не успел прозвучать свисток отправления, как рядом со вздохами облегчения плюхнулись трое: грузная, потная пара с прыщавым отпрыском. Скейс неприметно сжался, когда жирное бедро соседки придавило его к стене. Стоило поезду набрать ход, как толстуха извлекла из сумки термос, три одноразовых чашки, пластмассовую коробку для пикников и принялась делить бутерброды. Над столиком распространился острый запах сыра и огуречного маринада. Не имея возможности раскрыть газету, Норман свернул ее пополам и с притворным интересом углубился в чтение последней страницы, где помешались объявления о рождениях и смертях. Оставалось надеяться, что по дороге его не потянет в туалет. Страшно было подумать о том, чтобы просить этого монстра в платье подвинуться. Хуже того, Скейс боялся застрять в ловушке в самый неподходящий момент,
