ладонями бережно поправила траву, поглаживая ее так нежно, словно боялась потревожить прах, лежавший под нею. На каменном надгробии были глубоко вырезаны слова: «Да святится память Чарлза Алберта Годдарда, возлюбленного мужа Анни, почившего 27 августа 1962 года в возрасте 70 лет. Спи спокойно».
Спи спокойно! Стандартная эпитафия для людей этого поколения. Покой всегда был для них пределом роскоши, благословением Божьим.
Откинувшись назад и удовлетворенно разглядывая плоды своего труда, старушка заметила наконец присутствие Корделии. Повернув к ней свое морщинистое лицо, она без тени неудовольствия, что ее потревожили за этим святым для нее обрядом, сказала:
– Камень-то какой чудесный, а?
– Да, я как раз обратила на это внимание.
– А буквы? Посмотрите, какие глубокие. Пришлось потратить уйму денег, но я ни капельки не жалею. Зато это на века. Почти на всех остальных здешних могилах надписи скоро повыветрятся. А что это за кладбище, где нельзя прочитать, кем были покойные, молодыми или старыми умерли, надолго ли жены пережили своих мужей? И какой прок в надгробии, если на нем ничего нельзя прочитать? Может показаться, что надпись поместили слишком высоко, но это только сейчас. Я нарочно попросила их оставить внизу место, чтобы можно было добавить мое имя, когда придет черед. Я даже заплатила им вперед.
– Тот крест из роз, что вы прислали на похороны Марка Кэллендера, был очень красив, – сказала Корделия.
– Правда? Вы его видели? Но ведь на похоронах вас не было? Да, венок получился отличный. Прекрасная работа. Бедный мальчик! Это все, что я могла для него сделать.
Теперь она посмотрела на Корделию с интересом.
– Так вы знали мистера Марка? Вы, стало быть, были его девушкой?
– Нет, но я… хорошо его знала. Странно, что он никогда не говорил мне о вас – его старой няне.
– Я не была его няней. Вернее, была, но всего месяц-другой. Он был тогда младенцем и не может помнить этого. Растила я его дорогую матушку.
– И все же вы приезжали к Марку, когда ему исполнился двадцать один год.
– Значит, он рассказал вам об этом? Я была так рада увидеть его после стольких лет, но навязываться ему не хотела. Это было бы неправильно, зная отношение ко мне его отца. Нет, я приехала только потому, что его мать просила меня об этом. Мне нужно было выполнить последнюю волю покойницы. Правда, странно, что мы не встречались с Марком больше двадцати лет, хотя жили совсем рядом? И все равно, я его сразу узнала. Бедный мальчик, он так был похож на свою матушку!
– Расскажите мне об этом, пожалуйста. Только не подумайте, что я спрашиваю из чистого любопытства. Для меня это в самом деле очень важно.
Опершись на ручку корзинки, миссис Годдард с трудом поднялась на ноги. Отряхнув с подола юбки приставшие травинки, она вынула из кармана пару серых нитяных перчаток и натянула их на руки. Вдвоем они медленно пошли назад по аллее.
– Говорите, важно? – переспросила миссис Годдард. – Не знаю, не знаю. Все это теперь дело прошлое. Не сбылись надежды. Сначала она умерла, а теперь – он. Я никому ни о чем не рассказывала, да, собственно, никто и не интересовался.
– Может быть, нам присесть на эту скамейку и поговорить немного?
– Давайте. Домой мне все равно теперь спешить незачем. Никто не ждет. Вы знаете, моя дорогая, я вышла замуж, когда мне было уже пятьдесят три, а по мужу тоскую, словно была влюблена в него со школьной скамьи. Мне говорили, что глупо связываться с мужчиной, когда сама уже в таком возрасте, но, видите ли, мы были подружками с его первой женой. Я знала их больше тридцати лет и подумала, что если мужчина может быть хорошим мужем для одной женщины, сгодится он и для другой. Так я рассудила и оказалась права. Они уселись рядом на скамейку.
– Расскажите мне о его матери, – попросила Корделия.
– В девичестве ее звали мисс Боттли. Эвелин Боттли. Ее мать наняла меня помощницей горничной еще до ее рождения. Тогда у нее был только маленький Хэрри. Он потом стал летчиком и в войну погиб, когда летал бомбить Германию. Его отца это буквально подкосило. Белый свет померк. Для него лучше Хэрри никого в мире не было. Эви он никогда не любил. Может быть, это еще оттого, что ее мать умерла при родах. Люди говорят, что так бывает, но я им не верю. Наоборот, я знавала отцов, которые начинали после этого любить младенцев еще больше. Невинные крошки, как можно их в чем-то винить! Если хотите знать мое мнение, для него это был только предлог, чтобы не заботиться о ребенке.
– Да, – заметила Корделия, – мне тоже был знаком один отец, который воспользовался таким же предлогом. Только винить их в этом нельзя. Насильно мил не будешь. Нельзя заставить человека полюбить.
– Тем печальнее, моя дорогая. Будь по-другому, нам всем было бы намного легче жить в этом мире. Но относиться так к собственному ребенку, это же просто противно природе!
– А она любила отца?
– Как же могла она его любить? Ребенок никогда не будет привязан к человеку, который сам не дает ему любви. Она так и не научилась хотя бы подстраиваться под него или вызывать в нем жалость. Он был видный мужчина с необузданным нравом. Было бы лучше, если бы в дочери ему досталась чертовка, которая не боялась бы его и вертела им как хотела.
– Что же было дальше? Как она познакомилась с сэром Роналдом Кэллендером?
– Тогда он не был еще сэром Роналдом. Был он в то время всего-навсего Ронни Кэллендером, сыном садовника. Мы жили тогда в Хэрроугейте. Знаете, какой это был роскошный дом! Только садовников там работало трое. Было это, конечно, еще до войны. Мистер Боттли работал в Брэдфорде. Торговал шерстью. А Ронни Кэллендер? Я его отлично помню. Веснушчатый юнец, симпатичный такой и очень себе на уме. Да, с головой у него всегда было все в порядке. Он и в школе учился очень хорошо.
– И Эвелин Боттли в него влюбилась?
– Вполне возможно. Никто не знает, что у них там было, пока они были совсем молоденькими. Только потом началась война, и Ронни призвали в армию. Эви тоже не сиделось на месте – она пошла добровольно на медицинскую службу, хотя одному Богу известно, как она сумела пройти медкомиссию. Они встретились в Лондоне, как многие встречались случайно в военное время, и вскоре нам сообщили, что они уже муж и жена.
– И поселились тут поблизости, в окрестностях Кембриджа?
– Нет, сюда они переехали уже после войны. Она какое-то время еще работала в госпитале, его послали служить за границу. Он, что называется, славно повоевал, хотя не пойму, что здесь славного: кровь, убийство людей, плен, побег. Одно слово – герой! Кажется, мистер Боттли должен был гордиться им и примириться с замужеством своей дочери, но не тут-то было. Я думаю, он боялся, что Ронни зарится на его деньги. А что денег у него было много, так это факт. Он, может статься, и был прав, но разве можно винить в этом парня? Как любила говорить мне моя матушка: «Не выходи замуж ради денег, но и за безденежного не выходи». Если человек думает о деньгах, в этом еще нет ничего плохого. Нужно только, чтобы отношения были добрыми.
– Их отношения были добрыми, как вы думаете?
– На него я ничем погрешить не могу, а она от него просто была без ума. После войны он пошел учиться в Кембридж. Ему всегда хотелось стать ученым, а тогда тем, кто воевал, стипендии давали легко. У нее были деньги, которые дал ей отец, и они купили тот дом, где он живет и поныне, чтобы ему не нужно было ютиться в общежитии. Конечно, в то время дом не был таким, как сейчас. Он его здорово переустроил. А тогда они были совсем бедными. У Эвелин даже не было прислуги, кроме меня. Иногда к ним приезжал погостить мистер Боттли. Она всякий раз жутко боялась его визитов. Он, видите ли, мечтал о внуках, а их все не было. Потом мистер Кэллендер закончил университет и пошел работать преподавателем. Правда, ему-то хотелось остаться в Кембридже, но у него ничего не вышло. Сам он всегда говорил, что это потому, что у него не было нужных связей, но я-то думаю, он просто умом для этого не вышел. Это в Хэрроугейте он был первым парнем, а в Кембридже и поумнее его нашлись.
– Потом родился Марк?
– Да, 25 апреля 1951 года, через девять лет после их женитьбы. Мистер Боттли был гак счастлив,
