Не дожидаясь ответа на этот вопрос, она тут же задала другой, играя браслетами, надетыми поверх длинных, свободных перчаток.
— О чем вы думаете, мистер Литлмор?
Он думал о том, что, должно быть, действительно забыл ее имя, ибо названое ею ничего ему не говорило. Но вряд ли он мог признаться ей в этом.
— Я думаю о Сан-Диего.
— О задней веранде в доме моей сестры? Ах, не надо, там было ужасно. Она уехала оттуда. Оттуда все, верно, уехали.
Сэр Артур Димейн вынул из кармана часы, всем своим видом показывая, что он не намерен участвовать в этих семейных воспоминаниях; казалось, сословная сдержанность странным образом сочетается в нем с природной стеснительностью. Он напомнил, что им пора бы уже возвращаться в зал, но миссис Хедуэй не обратила на это никакого внимания. Уотервилу не хотелось, чтобы она уходила; глядя на нее, он испытывал такое же чувство, какое вызывает прекрасная картина. Ее густые черные волосы, роскошными кольцами спускающиеся на низкий лоб, были того оттенка, который редко теперь встретишь; цвет лица спорил с белой лилией, а когда она поворачивала голову, ее точеный профиль был столь же безупречен, как абрис камеи.
— Знаете, это здесь лучший театр, — обратилась она к Уотервилу, словно желая приобщить его к разговору. — А это Вольтер, знаменитый писатель.
— Я очень люблю Комеди Франсез, — ответил Уотервил, улыбаясь.
— Ужасный зал, мы не слышали ни слова, — заметил сэр Артур.
— О да, ложи… — проговорил вполголоса Уотервил.
— Я немножко разочарована, — продолжала миссис Хедуэй, — но мне хочется узнать, что будет с этой женщиной дальше.
— С доньей Клориндой? Вероятно, ее убьют[4]: во французских пьесах женщин обычно убивают, — сказал Литлмор.
— Это напомнит мне Сан-Диего! — вскричала миссис Хедуэй.
— Ну, в Сан-Диего убивали не женщин, а женщины.
— Однако ж вы остались в живых, — кокетливо возразила миссис Хедуэй.
— Да, но я изрешечен пулями.
— Бесподобно! — продолжала дама, поворачиваясь к гудоновской статуе. Какое прекрасное изваяние.
— Вы сейчас читаете господина Вольтера? — предположил Литлмор.
— Нет, но я приобрела его сочинения.
— Вольтер — неподходящее чтение для женщин, — строго произнес англичанин, предлагая миссис Хедуэй руку.
— Ах, почему вы не сказали мне этого раньше, до того, как я их купила! — воскликнула она с преувеличенным испугом.
— Я и вообразить не мог, что вы купите сто пятьдесят томов.
— Сто пятьдесят?! Я купила всего два.
— Быть может, два не так уж сильно вам повредят, — заметил Литлмор с улыбкой.
Она пронзила его укоризненным взглядом.
— Я знаю, что вы хотите сказать. Что я и так плохая. Что ж, как я ни дурна, вы должны меня навестить. — И, бросив на ходу название отеля, она покинула фойе вместе со своим англичанином. Уотервил с интересом поглядел ему вслед; он слышал о нем в Лондоне, видел его портрет в «Ярмарке тщеславия»[5].
Вопреки утверждению этого джентльмена, спускаться в зал было еще рано, и наши друзья вышли на балкон.
— Хедуэй… Хедуэй?.. Откуда, черт возьми, у нее это имя?! — воскликнул Литлмор, в то время как они глядели вниз, в исполненный жизни мрак.
— Вероятно, от мужа, — предположил Уотервил.
— От мужа? Но от которого? Последнего звали Бек.
— А сколько их у нее было? — спросил Уотервил; ему не терпелось услышать, почему миссис Хедуэй нельзя назвать добропорядочной.
— Понятия не имею. Это нетрудно выяснить, поскольку все они, как я полагаю, живы. Когда я ее знал, она была миссис Бек… Нэнси Бек.
— Нэнси Бек! — в ужасе вскричал Уотервил. Ему представился ее профиль, тонкий профиль прекрасной римской императрицы. Да, тут многое нуждалось в объяснении.
Литлмор все объяснил ему в нескольких словах еще до того, как они вернулись в кресла, добавив, правда, что не может пока пролить свет на ее теперешнее положение. Она была для него воспоминанием о днях, проведенных на Западе; в последний раз он видел ее лет шесть назад. Он знал ее очень хорошо, встречался с ней в разных местах; полем ее деятельности были, главным образом, юго-западные штаты. В чем заключалась эта деятельность трудно сказать, одно было ясно: она ограничивалась светскими рамками. Говорили, что у нее есть муж, некий Филаделфус Бек, издатель газеты демократов «Страж Дакоты», но Литлмор ни разу его не видел — супруги жили врозь, и в Сан-Диего считали, что брачные узы мистера и миссис Бек почти окончательно распались. Как он вспоминает теперь, до него впоследствии дошли толки, что она получила развод. Получить развод не составляло для нее никакого труда: никто из судей не мог перед ней устоять. Она и прежде раза два разводилась с человеком, имени которого он не помнит, и, по слухам, даже эти разводы были не первыми. Она не знала в разводах никакого удержу. Когда Литлмор впервые встретил ее в Калифорнии, она звалась миссис Грэнвил, и ему дали понять, что имя это не благоприобретенное, а унаследованное от родителей и вновь взятое после расторжения очередного злосчастного союза. В жизни Нэнси это был не первый такой эпизод — все ее союзы оказывались злосчастными, и она переменила с полдесятка имен. Она была прелестная женщина, особенно для Нью- Мексико, но злоупотребляла разводами… Это подтачивало всякое доверие; она разводилась чаще, чем выходила замуж.
В Сан-Диего она жила у сестры, очередной супруг которой (та тоже уже прошла через развод) был самой важной персоной в городе, владел банком (при содействии шестизарядного револьвера) и не давал Нэнси оставаться без крова в ее безмужние дни. Нэнси начала рано, сейчас ей, должно быть, лет тридцать семь. Вот все, что он имел в виду, когда назвал ее недобропорядочной. Хронология ее браков довольно запутана; во всяком случае, ее сестра однажды сказала Литлмору, что была такая зима, когда даже она не знала, кто муж Нэнси. Увлекалась Нэнси чаще всего издателями она питала глубокое уважение к журналистике. Все они, видимо, были ужасными негодяями, — ведь ее привлекательные качества ни у кого не вызывали сомнения. Было прекрасно известно, что как бы она ни поступала, она поступала так из самозащиты. Словом, кое-какие поступки за ней числились. В том-то и суть. Она была очень хороша собой, неглупа, приятного нрава, одна из лучших собеседниц в тех краях. Типичный продукт Дальнего Запада, цветок, возросший на побережье Тихого океана: невежественная, невоспитанная, сумасбродная, но исполненная отваги и мужества, с живым от природы умом и хорошим, хотя и неровным вкусом. Она не раз говорила ему, что подвернись ей только случай… Теперь, по-видимому, этот случай подвернулся. Одно время Литлмор без нее просто пропал бы. У него было ранчо неподалеку от Сан-Диего, и он ездил в городок повидаться с ней. Иногда оставался там на неделю, и тогда они виделись каждый день. Стояла нестерпимая жара; обычно они сидели на задней веранде. Она всегда была столь же привлекательна и почти столь же хорошо одета, как сегодня. Что до внешнего вида, ее в любую минуту можно было перенести из пыльного старого городишки в Нью-Мексико на берега Сены.
— Эти женщины с Запада поразительны, — сказал Литлмор. — Им нужна лишь зацепка.
Он никогда не был в нее влюблен… ничего такого между ними не было. Могло бы быть, но почему-то не было. Хедуэй, по-видимому, был преемником Бека; хотя, кто знает, в промежутке между ними, возможно, были и другие. Она не принадлежала к высшему обществу, была знаменитостью только в местном масштабе («элегантная, блистающая талантами миссис Бек», — так называли ее в тамошних газетах… другие издатели, не ее мужья), но в этой огромной стране «местность» — понятие весьма широкое. Она совсем не знала восточных штатов и, насколько ему известно, никогда не бывала в Нью-Йорке. Однако за эти шесть
