С минуту Крошка Билхем молчал, глядя перед собой.
— Ему надо жениться, — сказал он наконец. — С женитьбой все уладится. Он ведь и сам хочет.
— Хочет жениться на этой особе?
Билхем и на этот раз долго медлил с ответом, меж тем Стрезер, считая собеседника вполне осведомленным, едва ли мог угадать, что последует.
— Он хочет быть свободным. Он, знаете, не привык, — объяснял молодой человек со свойственной ему ясностью, — быть таким хорошим.
— Стало быть, — сказал, поколебавшись, Стрезер, — вы удостоверяете, что он хорошо себя ведет.
Теперь Билхем, в свою очередь, выдержал паузу, и его молчание было исполнено значения.
— Стало быть, удостоверяю.
— Тогда почему вы говорите, что он несвободен. Мне он клянется, что его ничто не связывает, но при этом ничем — разве только тем, как бесконечно мил со мной, — ничем это не подтверждает. Правда, будь это не так, он вел бы себя иначе. Вот отчего мой вопрос к вам как раз касался странного впечатления, которое производит его дипломатия: словно, вместо того чтобы по-настоящему объясниться, его политика — удерживать меня здесь и подавать мне дурной пример.
Меж тем полчаса истекли; Стрезер расплатился по счету, а когда гарсон отсчитал сдачу, вернул ему часть, и тот, излив восторженную признательность, удалился.
— Вы даете слишком много, — позволил себе доброжелательно заметить Билхем.
— О, я всегда даю слишком много! — обреченно вздохнул Стрезер. — Но вы так и не ответили на мой вопрос, — продолжал он, словно торопясь уйти от размышлений над этим тяготевшим над ним роком. — Почему он несвободен?
Крошка Билхем, однако, успел подняться — как если бы манипуляции с гарсоном служили сигналом освободить пространство между столом и банкеткой. В результате минутой спустя они уже выходили из кафе в услужливо распахнутую перед ними опередившим их гарсоном дверь. В поспешности, с которой поднялся его сотрапезник, Стрезер узрел обещание ответа, как только они останутся среди меньшего числа ушей и глаз. Так оно и произошло, когда, сделав по улице несколько шагов, они свернули за угол.
— Все-таки почему он несвободен, если он, как вы говорите, ведет себя хорошо? — вернулся к затронутому предмету наш друг.
Билхем взглянул ему прямо в лицо.
— У него есть привязанность — чистая.
На некоторое время — то есть на ближайшие несколько дней — ответ Билхема закрыл этот вопрос и даже возродил в Стрезере надежду. Нельзя, однако, не добавить, что в силу укоренившейся в нем привычки непременно встряхивать бутылку, в которой жизнь преподносила ему вино опыта, Стрезер глотнул из нее и на этот раз ощутил привкус поднявшегося со дна осадка. Другими словами, поскольку его воображению уже приходилось иметь дело с утверждениями Крошки Билхема, оно не замедлило сделать кое-какие собственные выводы, в достаточной мере подтвердившиеся, когда, воспользовавшись первым же поводом, наш друг отправился повидать мисс Гостри. Поводом же повидаться с ней, помимо всего прочего, явилось некое обстоятельство — обстоятельство, относительно которого он ни в коем случае не считал возможным оставить ее в неведении.
— Прошлым вечером я сказал ему, — начал Стрезер едва не с порога, — что без его окончательного слова, позволяющего сообщить домой, что мы отплываем — или, по крайней мере, указать дату моего отбытия, — моя ответственность становится тягостной, а положение ужасным. И когда я сказал ему это — что, как вы думаете, я услышал в ответ?
На этот раз она сдалась.
— А вот что: у него есть две приятельницы, две дамы, мать и дочь, которые вот-вот появятся в Париже; и он жаждет, чтобы я познакомился с ними, узнал их и полюбил, так что он будет крайне мне обязан, если я не стану сейчас доводить все до критической точки, не дождавшись, пока он с ними встретится. Уж не пытается ли он таким образом от меня отделаться? Эти две дамы, — пояснял Стрезер, — надо полагать, и есть те друзья, к которым он уехал перед моим приездом. Друзей ближе у него нет в целом свете, и они хотят узнать обо всем, что его касается А так как в списке дорогих ему людей я занимаю следующее за ними место, он готов назвать тысячу причин, по которым наше свидание будет необыкновенно приятным. А не заговаривал он об этом раньше потому, что сроки их возвращения оставались неясны — по правде говоря, казалось, что оно и вовсе не состоится. К тому же он более чем прозрачно дал понять, что — хотите верьте, хотите нет — их намерение познакомиться со мной потребовало преодоления ряда трудностей.
— И они умирают от желания видеть вас?
— Умирают. Именно, — сказал Стрезер. — Разумеется, эти дамы — его чистая привязанность.
Он уже рассказывал мисс Гостри о «чистой привязанности», — навестив ее назавтра после разговора с Крошкой Билхемом; и они тогда же со всех сторон обсудили значение этого открытия. С ее помощью ему удалось привнести логические связи, которые в рассказе Крошки Билхема кое-где отсутствовали. Стрезер не потребовал указать, которой из двух дам отдается предпочтение: при мысли об этом предмете им, с его крайней щепетильностью, овладевал приступ такой деликатности, от которой при поисках другой пассии он чувствовал бы себя вполне свободным. Он воздержался от вопросов и несомненно из гордости не позволил художнику назвать имя, желая тем самым подчеркнуть, что чистые привязанности Чэда его не касаются. И хотя с самого начала не слишком-то щадил достоинство этого молодого человека, он не видел причины не давать ему поблажки, когда выпадал случай. Нашего друга достаточно часто тревожил вопрос, где тот предел, после которого его вмешательство будет расценено как корыстное, и поэтому всякий раз, когда только мог, не отказывал себе в удовольствии показать, что не вмешивается. Разумеется, это не лишило его удовольствия испытать в душе чувство крайнего удивления, в котором он, однако, постарался навести порядок, прежде чем поделиться с мисс Гостри тем, что узнал. Когда он наконец решился, то не преминул в заключение добавить: как бы вначале ни поразило ее, впрочем, как и его, это известие, она, поразмыслив, вероятно, согласится с ним, что подобное изложение событий соответствует наличествующей картине. Ничто, очевидно, не могло, судя по всему, произвести в Чэде столь разительной перемены, как чистая привязанность, а поскольку они все еще ищут, по выражению французов, «слово», которое ее вызвало, сведения, сообщенные Крошкой Билхемом — хотя он долго и непонятно почему это откладывал — устроят не хуже других. Помолчав немного, мисс Гостри, по сути, заверила Стрезера, что, да, чем больше она об этом думает, тем больше это ее устраивает. Тем не менее он не настолько поверил ее заверениям, чтобы, прежде чем проститься, не осмелиться подвергнуть ее искренность проверке. Действительно ли она полагает, что это чистая привязанность? — вот тот оселок, на котором он желал вновь увериться в мисс Гостри. Новость, которую он сообщил во второй раз, еще более тому содействовала. Правда, сначала она лишь ее позабавила.
— Так, вы говорите, их две? Привязанность к двум сразу, полагаю, по необходимости не может быть иной, как невинной.
Наш друг принял этот довод, но предложил и свое объяснение:
— А не может быть, что он как раз на той стадии, когда еще не знает, кто — мать или дочь — ему больше нравится?
Она на секунду задумалась:
— Скорее, все-таки дочь — в его возрасте.
— Возможно, хотя что мы о ней знаем? — возразил Стрезер. — Может статься, она уже стара.
— Стара? В каком смысле?
— Чтобы выйти за Чэда. Они, скорее всего, этого хотят. А если и Чэд этого хочет, и Крошка Билхем, и даже
Он уже привык, что во всех их совещаниях ее суждения, когда она их роняла, проникали, как ему казалось, на большую, чем его, глубину. И теперь Стрезеру не терпелось узнать ее мнение, но прошла томительная минута, прежде чем до него донесся этот легкий всплеск:
— Не вижу причины, почему мистер Ньюсем, коль скоро он хочет жениться на этой юной леди, уже с нею не обвенчался или не подготовил для этого почвы, объявив вам о своем намерении. А если он хочет на
