зеркальные стекла скобяных и шорных лавок, тогда как Стрезер щеголял сродством души с поставщиками почтовой бумаги и галстуков. По чести говоря, Стрезер держал себя грубовато в присутствии торговцев мужским платьем, Уэймарш же, скользя по ним надменным взором, попросту не замечал всего этого. Мисс Гостри тотчас ухватилась за возможность поддержать Уэймарша за счет его соотечественника. У этого скучнейшего законника имелись — бесспорно — свои представления о том, кто как должен быть одет, но, ввиду некоторых особенностей производимого им самим впечатления, ставить их в пример было небезопасно. Интересно, спрашивал себя Стрезер, уж не считает ли он, что мисс Гостри вовсе не такая модная дама, а он, Ламбер Стрезер, образец моды; и не кажется ли ему, что большая часть замечаний, которыми они обмениваются о прохожих, их лицах и типах, обличают лишь стремление болтать, как болтают в «свете»?
Неужели все с ним происходящее и все уже происшедшее исчерпывается тем, что светская дама подталкивает его в «общество», а давний друг, оттертый в сторону, наблюдает, с какой силой его туда влечет? Когда эта светская дама позволила Стрезеру — максимум того, что она ему позволила — купить пару перчаток, поставленные ею тут же условия, запрет на приобретение галстуков и любых других предметов, пока она сама не найдет времени пройтись с ним по Берлингтонскому пассажу,[8] прозвучали — для чувствительных ушей — вызовом несправедливым обвинениям. Мисс Гостри принадлежала к тем дамам, которые умели без вульгарных ужимок назначить свидание в Берлингтонском пассаже. Взыскательность при выборе перчаток означала — все для тех же чувствительных ушей — скорее всего нечто такое, что Стрезер назвал бы старанием удержать от явного фанфаронства. Однако его не отпускало сознание, что в глазах их спутника его новая знакомая выступает этаким иезуитом в юбке, вербовщицей Католической Церкви. Католическая же Церковь — в глазах Уэймарша — этот враг номер один, чудище с выпученными глазами и длинными, дрожащими, загребущими щупальцами — как раз и была обществом, источником распространения всяческих шибболетов,[9] разделения людей по типам и группам, порочными честерскими Рядами, источавшими зловоние феодализма, — словом, Европой.
Однако, прежде чем они, проголодавшись, повернули назад, произошел эпизод, который на многое проливал свет. Уже с четверть часа Уэймарш подчеркнуто молчал и держался особняком, когда же его сотоварищи, опершись на балюстраду, охранявшую Ряды с торца, не менее трех минут созерцали на редкость кривую и беспорядочно застроенную улочку, что-то в их интересе к ней — что именно, Стрезер так и не разобрался — переполнило чашу его терпения. «Он считает нас снобами, светскими лоботрясами, мерзкими эгоистами», — подумал Стрезер, который на удивление быстро, всего за два дня, обрел привычку легко и решительно суммировать ряд смутных наблюдений. Впрочем, между некоторыми его заключениями и отчаянным броском в противоположную сторону, который вдруг произвел Уэймарш, имелась, видимо, прямая связь. Он исчез с ошеломляющей внезапностью, и Стрезер с мисс Гостри поначалу решили, что, увидев мелькнувшего знакомого, он бросился за ним следом. Однако они тут же убедились, что его мгновенно поглотила открытая дверь ювелирного магазина, за сверкающими витринами которого он скрылся из виду. Бегство Уэймарша носило характер демонстрации, и его двум спутникам ничего не оставалось, как сделать испуганные лица. Но мисс Гостри рассмеялась.
— Что это с ним? — спросила она.
— Как вам сказать, — отвечал Стрезер. — Он не может этого вынести.
— Чего этого?
— Всего. Европы.
— Но при чем тут ювелирная лавка? Что она ему даст?
Стрезер, видимо, и сам пытался уяснить себе это, стараясь, не меняя позиции, проникнуть взглядом в просветы между рядами карманных часов и гирляндами тесно свисавших драгоценных побрякушек.
— Сейчас увидите.
— Этого я как раз и боюсь: а вдруг он купит что-нибудь. Боюсь, это будет что-нибудь несусветное.
Стрезер мысленно оценивал такую возможность:
— Он способен купить что угодно.
— В таком случае, не лучше ли нам последовать за ним? Как вы думаете?
— Никоим образом. Мы не можем. Мы оцепенели. Мы обмениваемся долгим испуганным взглядом и дрожим у всех на виду. Дело в том, что мы «осознали». Он отстаивает свободу.
— Вот как? — Она рассмеялась. — Но зачем же такой ценой? А я-то собиралась показать ему кое-что куда дешевле.
— О нет, — продолжал Стрезер, теперь уже откровенно веселясь. — Не говорите так: свобода из ваших рук дорогого стоит. — И, словно оправдываясь, добавил: — Разве я не пользуюсь ею сейчас? По- моему, да.
— Вы хотите сказать, оставаясь здесь, со мной?
— Именно, и ведя с вами подобные разговоры. Вас я знаю всего несколько часов, а его — всю жизнь. Вольность, с которой я обсуждаю его с вами, вряд ли заслуживает доброго слова. — При этой мысли он на мгновение умолк. — Скорее уж это низость с моей стороны.
— Нет, она заслуживает доброго слова! — воскликнула мисс Гостри, ставя на этом точку. — Послушали бы вы, — добавила она, — как вольно я себе позволю — а уж я себе это позволю — говорить с мистером Уэймаршем.
Стрезер помедлил.
— Говорить обо мне? О, это не одно и то же. Вот если бы Уэймарш отплатил мне тем же — безжалостно разобрал меня по косточкам. Только он ни за что не станет этого делать, — произнес Стрезер с грустной уверенностью. — Не станет разбирать меня по косточкам. — Решительность его суждений начинала подавлять ее. — И слова обо мне не скажет. Никогда.
Она согласилась, воздав его утверждениям должное, но тут же ее разум, ее неуемная ирония решительно им воспротивились.
— Конечно, не скажет. Неужели вы считаете, что все люди способны рассуждать обо всем, способны разбирать всё по косточкам? Среди них совсем немного таких, как вы и я. Ваш Уэймарш будет молчать, потому что он туповат.
Ну и ну! Ее слова вызвали в нем волну скепсиса, и этот скепсис частично разрушал все то, во что он годами верил.
— Уэймарш туповат?
— По сравнению с вами.
По-прежнему не отрывая глаз от витрины, Стрезер секунду-другую молчал.
— Он добился такого успеха в жизни, какой мне и не снился.
— Вы хотите сказать, сумел нажить деньги!
— Да, он умеет делать деньги, насколько мне известно. А я, даром что гну спину, ничего не смог нажить. Я — законченный по всем статьям неудачник.
Он вдруг испугался, как бы она не спросила его, не означает ли такое признание, что у него нет ни гроша, и был рад, что ошибся: ведь он не знал, в какую сторону это бы ее повело. Но она, напротив, встретила его заявление одобрительно.
— И слава Богу, что так. Потому-то вы мне и нравитесь. Нынче стыдно быть чем-то иным. Оглянитесь вокруг — взгляните на тех, кто преуспевает. Неужели, по правде говоря, вам хочется быть в их числе? Взгляните, наконец, на меня, — продолжала она.
Он поднял на нее глаза, взгляды их на мгновение встретились:
— Да, вы тоже не из их числа.
— Достоинства, которые вы во мне нашли, ясно говорят, что я не из практических людей. Если бы вы знали, — вздохнула она, — о чем я мечтала в юности! Мы с вами одного поля ягода и потому сошлись: оба потерпели фиаско.
Он посмотрел на нее с доброй улыбкой, но покачал головой.
— Это не меняет того факта, что вы дорогого стоите. И мне уж порядком обошлись!..
Он не закончил.
— Обошлась? Во что же?
