труда заметить ту последовательность, с которой, по мере того как ее маленький сын все более явно предпочитал общество своего учителя любому другому, миссис Морин все решительнее отказывалась от мысли шить ему новое платье. Она не делала ничего, что нельзя было выставить напоказ, она пренебрегала младшим сыном, потому что тот сторонился людей, а потом, убедившись, что всем поведением своим мальчик как бы подтверждает этот хитрый ее расчет, не стала поощрять его появления, когда приходили гости. В поступках ее была своя логика: красивым должен был выглядеть в семье только тот, кто сам любит красоваться.
И в этот период их пребывания в Париже, да и в последующие Пембертон прекрасно понимал, как он и его юный друг должны были поражать окружающих своим видом; когда они медленным шагом прогуливались по аллеям Зоологического сада — так, как будто им совсем было некуда пойти; когда в зимние дни они просиживали в галереях Лувра, преисполненных такой великолепной иронии по отношению к людям бездомным, — так, как будто им надо было только погреться возле calorifere.[7] Иногда они сами посмеивались над этим; шутки эти бывали вполне в духе мальчика. Они воображали себя частицей необъятной колыхающейся толпы бедняков огромного города и вели себя так, как будто гордились местом, которое оба заняли в этой толпе; она открывала перед ними бесконечное разнообразие жизни и позволяла им считать себя как бы участниками некоего демократического братства. Если Пембертону и не приходилось проявлять настоящего сочувствия к своему терпевшему лишения маленькому другу (любящие родители никогда не допустили бы, чтобы сын их действительно страдал), то зато мальчик сочувствовал своему учителю, и это имело немалое значение для обоих. Порою Пембертон спрашивал себя, что могут подумать о них посторонние люди; ему начинало казаться, что те смотрят на них искоса, словно подозревая, что он похитил мальчика у родителей. Моргана никак нельзя было принять за юного аристократа со своим гувернером — он был для этого недостаточно элегантен; зато он вполне мог сойти за его больного младшего брата. Иногда у мальчика оказывалась пятифранковая монета, и — за исключением одного только раза, когда они купили на эти деньги два славных галстука, один из которых он подарил своему учителю, — они методично тратили эти деньги на старые книги. Это всегда бывал для них торжественный день, и они проводили его на набережных, роясь в пыльных ящиках, которыми были уставлены парапеты. Такие дни скрашивали им жизнь, потому что запас бывших в их распоряжении книг истощился очень скоро после того, как они познакомились. У Пембертона, правда, довольно много книг осталось в Англии, но он вынужден был написать туда своему приятелю и просить его их продать.
Если им не удалось провести лето на лоне природы, то молодой человек приписывал это лишь тому, что поднесенная к их губам чаша неожиданно разлилась; он подошел и выбил ее из их рук. Это был его первый «выпад», как он это называл, против своих хозяев, первая предпринятая им успешная попытка — хотя, по сути дела, успеха-то она ему и не принесла — заставить их понять, что он находится в отчаянном положении. Перед самым началом задуманного ими дорогостоящего путешествия он вдруг решил, что это самый подходящий момент, чтобы выразить им свой решительный протест, чтобы предъявить ультиматум. Хоть это и может показаться смешным, но ему до сих пор все еще никак не удавалось обстоятельно поговорить без свидетелей с четой Моринов или хотя бы с одним из них. Около них постоянно толклись их старшие дети, а бедный Пембертон почти не расставался со своим маленьким учеником. Он понимал, что это такой дом, где по деликатности вашей нет-нет да и мазнут грязью; тем не менее присущая ему щепетильность по-прежнему не позволяла ему открыто объявить мистеру и миссис Морин, что он не может больше жить, не получив от них хоть немного денег. Он был еще настолько наивен, что полагал, будто Юлик, и Пола, и Эми могли не знать, что с момента своего приезда к ним он получил всего-навсего сто сорок франков, и настолько великодушен, что не хотел компрометировать родителей в глазах детей. Теперь мистер Морин выслушал его так, как он имел привычку выслушивать всех и по всякому поводу, как подобает человеку светскому, и, казалось, призывал его — разумеется, не слишком упорно — к тому, чтобы тот попытался в свою очередь усвоить правила света. Пембертон мог оценить всю важность соблюдения этих правил хотя бы по тем преимуществам, которые извлекал из них тот же мистер Морин. Он даже нимало не смутился, в то время как бедный Пембертон страдал от смущения и от робости больше, чем у него на то было оснований. Он особенно и не удивился, во всяком случае не больше, чем полагалось джентльмену, откровенно признающему, что слова Пембертона, хотя и не прямо, но все же слегка его задевают.
— Нам надо будет подумать об этом, не правда ли, дорогая? — сказал он жене. Он заверил молодого человека, что уделит этому самое пристальное внимание, после чего растаял в воздухе — так неуловимо, как если бы для того, чтобы спасти положение, ему нельзя было не устремиться к двери первым. Когда минуту спустя Пембертон остался наедине с миссис Морин, он услышал, как та повторяет: «Ну конечно, конечно», поглаживая при этом свой округлый подбородок с таким видом, как будто в ее распоряжении имелся целый десяток различных вполне доступных средств и ей надо было только решить, какое из них предпочесть. Пусть даже они не оказали должного действия, мистер Морин смог, во всяком случае, исчезнуть на несколько дней. В отсутствие главы семьи жена его однажды снова вернулась к предмету, о котором шла речь, но сказанное ею по этому поводу свелось к тому, что, по ее мнению, все складывается как нельзя лучше… В ответ на это признание Пембертон заявил, что, если они немедленно не выплатят ему солидной суммы, он тут же уедет — и навсегда. Он знал, что она может поинтересоваться, откуда он возьмет деньги, чтобы уехать, и была минута, когда он ждал, что она об этом его спросит. Однако она ничего не спросила, за что он был, можно сказать, благодарен ей, так трудно ему было бы ответить на этот вопрос.
— Никуда вы не уедете, вы знаете, что не уедете, вы слишком
Пембертон окончательно решил, что на следующей неделе уедет. За это время он успеет получить ответ на отправленное им в Англию письмо. Если он ничего этого не сделал — то есть если он остался еще на год, а потом уехал лишь на три месяца, — то произошло это не только потому, что, прежде чем успел прийти ответ, которого он так ждал (кстати сказать, очень неутешительный), мистер Морин щедро отсчитал ему (опять-таки со всей присущей светскому человеку предусмотрительностью) триста франков. Он пришел в отчаяние, обнаружив, что миссис Морин была права, что расстаться с мальчиком он все равно не в силах. Невозможность решиться на этот шаг определилась еще отчетливее по той простой причине, что в тот самый вечер, когда он обратился к своим хозяевам с этим исступленным призывом, он впервые понял, куда он попал. Не было разве еще одним доказательством исключительной ловкости, с какою эти люди устраивали свои дела, то, что им удалось так надолго отвратить эту вспышку, которая бы неминуемо пролила на все свет? Мысль эта овладела Пембертоном с какой-то зловещей силой — что могло показаться со стороны до последней степени смешным — после того, как он вернулся в свою крохотную каморку, выходившую на закрытый со всех сторон двор, где глухая и грязная стена напротив отражала освещенные окна вместе со всем доносившимся из кухни стуком посуды и громкими криками. Он просто оказался в руках шайки авантюристов. Осенившая его догадка и даже сами слова представлялись ему овеянными каким-то романтическим ужасом — жизнь его доселе текла так размеренно и спокойно. В дальнейшем слова эти приобрели уже более любопытный, даже умиротворяющий смысл: это был своего рода принцип, и Пембертон мог по достоинству его оценить. Морины были авантюристами не только потому, что они не платили долгов и жили за чужой счет, но потому, что все их отношение к жизни — смутное, путаное и руководимое инстинктом, как у каких-нибудь сообразительных, но не различающих цвета зверьков, — было пронырливым, хищническим и низким. О, это были люди «почтенные», и одно это делало их immondes.[8] Вдумавшись в их жизнь, молодой человек в конце концов пришел к простому и ясному выводу: они сделались авантюристами потому, что были мерзкими снобами. Это было самое точное определение их сути — это был закон, которому подчинялась вся их жизнь. Однако даже тогда, когда истина эта сделалась очевидной для их пытливого постояльца, он все еще не понимал, в какой степени он был к ней подготовлен необыкновенным мальчиком, из-за которого теперь так осложнилась вся его жизнь. Еще меньше мог он тогда рассчитывать на те сведения, которые ему предстояло впредь получить все от того же необыкновенного существа.
