вспомнила, что мы взяли твою «Стандард», чтобы завернуть в нее еду Тигры, и там первая страница выглядела совсем по-другому. Этой фотографии я раньше не видела.
Нейгл чуть крепче сжал ее в объятиях и очень тихо спросил:
— Ты сказала что-нибудь об этом полиции?
— Любимый, конечно, нет! А вдруг они заподозрили бы тебя! Я никому ничего не сказала. Но мне нужно было встретиться с тобой. Меня не волнует, куда пропали пятнадцать фунтов. Мне все равно, видел ли ты мисс Болем в подвале. Я знаю, что ты ее не убивал. И единственное, чего я хочу, — это чтобы ты доверял мне. Я люблю тебя и хочу помочь. Не вынесу, если ты будешь что-то от меня скрывать.
Так говорили все женщины, но на миллион не нашлось бы и одной, которая действительно хотела бы узнать всю правду о мужчине. На секунду-другую он испытал искушение рассказать Дженни все, выплеснуть страшную историю прямо в ее глупое скорбное лицо, а потом понаблюдать, за тем, как любовь и жалость растают без следа. Вероятно, она и смогла бы выслушать рассказ о мисс Болем. Но чего она точно не смогла бы вынести, так это осознания того, что он занимался вымогательством не ради ее блага, действовал так не для того, чтобы сохранить их любовь, что между ними нет любви, которую стоило бы сохранять, и никогда не было. Ему, конечно, пришлось бы жениться на ней. Он всегда знал, что это может оказаться необходимым. Только она могла дать достоверные показания против него, а женитьба была верным способом заставить ее молчать. Но времени оставалось мало. Он планировал быть в Париже к концу недели. Теперь же создавалось впечатление, что ему предстоит путешествовать не одному. Он быстро все обдумал. Усадив Дженни на подлокотник кресла, он прижался лицом к ее щеке и мягко сказал:
— Послушай, милая. Ты должна кое-что узнать. Я не говорил раньше, поскольку не хотел волновать тебя. Это действительно я взял пятнадцать фунтов. Чертовски глупо, но теперь уже нет смысла об этом беспокоиться. Полагаю, мисс Болем могла об этом догадаться. Но я не знаю наверняка. Она ничего мне не говорила, и это не я ей звонил. Но я был в подвале после того, как ее убили. Я оставил заднюю дверь открытой и вошел туда через нее. Меня уже тошнит от того, что этот старый дурак Калли постоянно записывает, когда я пришел и ушел, словно я такой же невменяемый, как пациенты, да еще требует газету, стоит мне только переступить порог. И почему он не может купить ее сам, старый бес! Я подумал: дай-ка хоть раз его одурачу. Когда я вошел через заднюю дверь, то увидел, что в архиве горит свет и дверь полуоткрыта, поэтому я туда заглянул. Ее тело лежало на полу. Я знал, нельзя допускать, чтобы меня там застали, особенно если выяснится, кто взял пятнадцать фунтов, поэтому я ничего не сказал и вышел на улицу через заднюю дверь и вновь вошел через парадный вход как обычно. С тех пор я об этом молчал. И я должен был молчать, милая. Я получаю стипендию Боллинджера в конце недели, а полиция не отпустила бы меня, если бы я попал в круг подозреваемых. Если я не уеду сейчас, у меня больше никогда в жизни не будет такой возможности.
По крайней мере последние слова Нейгла были правдой. Теперь ему необходимо было уехать. Это стало навязчивой идеей. И дело было не только в деньгах, свободе, солнце и ярких красках. Это было последнее оправдание прожитым им унылым скучным годам борьбы и унижений. Ему нужно воспользоваться стипендией Боллинджера. Другие художники могли провалиться на этом этапе и все равно в конце концов добиться успеха. Но только не он.
Но даже сейчас он мог потерпеть фиаско. Это была малоубедительная история. Рассказывая ее, он и сам поражался ее нестыковкам и неправдоподобию. Но в принципе все звучало приемлемо. Нейгл не представлял, как Дженни может доказать, что его версия событий не соответствует действительности. Да она и не будет пытаться. Однако ее реакция сильно удивила его.
— В конце недели! Хочешь сказать, ты уезжаешь в Париж почти со дня на день? А как же клиника… твоя работа?
— Умоляю, Дженни, какое это теперь, черт возьми, имеет значение? Я уйду, ничего не сказав, и администрация найдет кого-то другого. Справятся без меня.
— А я?
— А ты, конечно, поедешь со мной. Я всегда подразумевал, что так и будет. Ты ведь наверняка об этом знала?
— Нет, — возразила она, и ему показалось, что в ее голосе послышалась глубокая грусть. — Нет, я никогда об этом не знала.
Он попытался заговорить уверенным тоном с легкой ноткой упрека:
— Я никогда не поднимал эту тему, думая, что нам не следует говорить кое о чем. Знаю, у нас мало времени, но было бы намного легче, если бы тебе не пришлось торчать дома в ожидании отъезда слишком долго. Это может вызвать подозрения. У тебя ведь есть паспорт? Разве ты не ездила во Францию с гайдами на прошлую Пасху? Что я предлагаю сделать сейчас — так это пожениться по специальному разрешению[26] в скорейшем времени — в конце концов, у нас теперь есть деньги — и написать твоим родителям письмо, когда мы доберемся до Парижа. Ты же хочешь поехать со мной, правда, Дженни?
Дженни затряслась в его объятиях, и он ощутил, как теплая влага ее слез разъедает ему лицо.
— Я думала, ты собираешься оставить меня здесь. Дни все шли и шли, а ты не говорил ни слова. Конечно, я хочу поехать. Мне все равно, что происходит вокруг, пока мы вместе. Но мы не можем пожениться. Я никогда не говорила тебе об этом — боялась, что ты разозлишься. А ты никогда не спрашивал меня о том, что было раньше. Я не могу выйти за тебя замуж, ведь я… уже замужем.
Машина свернула на Воксхолл-Бридж-роуд, но движение оказалось очень интенсивным, и они не успевали к намеченному времени. Дэлглиш расслабленно откинулся на спинку сиденья, словно впереди у него был еще целый день, но его терзало беспокойство. Он не мог найти рациональную причину своему нетерпению. Решение вновь посетить клинику Стина было продиктовано исключительно предположениями гипотетического характера. Существовала вероятность, что Нейгл, даже если он действительно заходил в клинику, уйдет, прежде чем туда прибудут они. Быть может, сейчас он уже осушал свою ежевечернюю пинту пива в каком-нибудь пабе Пимлико. На следующем перекрестке светофор опять загорелся красным, и машина замедлила ход, остановившись в третий раз на протяжении последних ста ярдов.
Мартин сказал:
— Он не смог бы надолго отвести от себя подозрения в шантаже, даже убив мисс Болем. Рано или поздно миссис Фентон — или, возможно, другая жертва — появилась бы в клинике.
Дэлглиш ответил:
— Но Нейгл вполне смог бы отвести от себя подозрения на время, до тех пор, пока не получил стипендию Боллинджера. Но даже если бы правда о вымогательстве стала известна до его отъезда, что мы могли бы доказать? Да и что можем доказать сейчас, раз уж об этом зашла речь? Теперь, когда мисс Болем мертва, какой суд присяжных удастся убедить в том, что это не она занималась шантажом? Нейгл скажет только, что помнит, как ему попался странный конверт с адресом, написанным зелеными чернилами, и он положил его в почту, пришедшую на имя заведующей административно-хозяйственной частью. Фентон подтвердит, что, как он думает, по телефону ему звонила женщина. А вымогатели часто умирают не своей смертью. Нейгл не станет продолжать шантаж после звонка миссис Фентон. Одно это уже значительно улучшит его положение. Болем умирает, и шантаж прекращается. О, я знаю, сколько фактов говорит в пользу обратного! Но кто сможет доказать хоть что-нибудь?
Мартин невозмутимо ответил:
— Он попытается обойти нас хитростью. Они всегда так делают. Девчонка, конечно, во всем его слушается, маленькая чертовка. Если она будет продолжать настаивать на своей версии и утверждать, что, пока он находился один, у него не было времени на звонок…
— Она будет на этом настаивать, можете не сомневаться, сержант.
— Я почти уверен, что он не знает о ее замужестве. Если поведение Дженни вызовет у Нейгла опасения, он, вероятно, решит, что сможет заставить ее замолчать, женившись на ней.
Дэлглиш тихо произнес:
— Что нам надо сделать — так это остановить его, прежде чем он поймет, что это невозможно.
В комнате дежурных сидел Нейгл и писал письмо. Цветистые лживые фразы вылетали из-под пера с необычайной легкостью. Он бы скорее умер, чем послал кому-то подобное письмо. Ему была невыносима
