погибшему сыну, необходимостью придать некую форму своему горю, или вызвано лишь волнением, желанием чем-то занять себя? А может быть, просто атавистической убежденностью, что раз к тебе едут представители власти, следует выказать им должное уважение и тем снискать их благосклонность?
Дэлглишу припомнились похороны молодого полицейского детектива, погибшего при исполнении служебных обязанностей. Тогда его до глубины души тронули не красота и звучность заупокойной службы, даже не малолетние дети, шедшие, держась за руки, за гробом отца. Почти невыносимо трогательными показались ему поминки в маленьком ведомственном доме: тщательно продуманное угощение – домашние блюда, приготовленные вдовой для коллег и друзей умершего мужа, выпивка, на которую были потрачены с трудом собранные деньги. Может быть, это принесло ей утешение тогда, а потом умеряло боль воспоминаний. Может быть, и старому мистеру Лорримеру стало немного легче оттого, что он побеспокоился переодеться.
Устроившись чуть поодаль от Дэлглиша на комковатом диване, Мэссингем раскрыл свой блокнот. Слава Богу, старик довольно спокоен. Никогда ведь не знаешь, как родственники отреагируют. Насколько он знал, у Дэлглиша была репутация человека, который прекрасно умеет обращаться с убитыми горем. Соболезнования, которые он приносил, были не слишком пространными, может быть, чуть официальными, но они по крайней мере всегда звучали вполне искренне. Он считал само собой разумеющимся, что семья убитого будет охотно сотрудничать с полицией, но из чувства справедливости, а не ради возмездия. Он не поощрял использования той необычайной психологической взаимозависимости, которая придавала сил как детективу, так и родственникам жертвы и которую так легко – и так опасно – было эксплуатировать. Он не давал никаких особенных обещаний, никогда не пытался запугать слабых и не потворствовал сентиментальным. И все таки, кажется, не бывает случая, чтобы он им пришелся не по душе, думал Мэссингем. Бог их знает почему. Временами он бывает так невозмутим, что начинаешь сомневаться – не чуждо ли ему все человеческое. Мэссингем видел, что, хоть Дэлглиш и встал, когда старый Лорример вошел в гостиную, не сделал ни малейшего движения, чтобы помочь старику усесться в кресло. Бросив беглый взгляд на лицо шефа, он заметил лишь обычное выражение отстраненного, созерцательного интереса. Может ли хоть что-то вызвать у него мгновенное чувство жалости, думал Мэссингем, и если может, то что? Ему вспомнилось другое дело, которое они расследовали вместе год назад, когда сам он был всего лишь сержантом, – убийство ребенка. Дэлглиш смотрел на родителей точно так же – спокойно и оценивающе. Но целый месяц, пока дело не было раскрыто, он работал по восемнадцать часов в сутки. А в новой книге его стихов появилось поразительное стихотворение об убитом ребенке, о котором ни один из сотрудников Скотленд-Ярда не отваживался его автору и слова сказать. Даже те, кто заявлял, что в стихотворении им все понятно.
– Как миссис Суоффилд объяснила вам, – начал Дэлглиш, – моя фамилия – Дэлглиш, а это инспектор Мэссингем. Надеюсь, доктор Хоуарт предупредил вас, что мы приедем? Я очень сожалею о вашем сыне. Как вы себя чувствуете? Сможете ли ответить на несколько вопросов?
Мистер Лорример мотнул головой в сторону кухни:
– А что она там делает?
Голос его, хотя и высокого тембра и с признаками старческой сварливости, был на удивление сильным для такого старого человека.
– Миссис Суоффилд? Кажется, готовит суп.
– Видимо, она взяла лук и морковь из ящика для овощей. Мне кажется, запахло морковью. А Эдвин знает – я не люблю морковь в супе.
– Он сам для вас всегда готовил?
– Он сам всегда готовит, если не выезжает на место преступления. Я не очень много ем в середине дня, но он всегда оставляет какую-нибудь еду, чтобы я мог себе разогреть: вчерашнее жаркое или, может, рыбу в соусе. А сегодня утром он ничего не оставил, потому что не пришел домой вчера вечером. Пришлось самому готовить завтрак. Мне хотелось бекон поджарить, но я подумал, может, он ему вечером понадобится, лучше я его на вечер оставлю. Он вечером яичницу с беконом жарит, если поздно задерживается.
– Мистер Лорример, как вы думаете, почему кому-то надо было убить вашего сына? У него были враги? – спросил Дэлглиш.
– Откуда у него враги? Он ни с кем не был знаком, только с коллегами из Лаборатории. А в Лаборатории его все очень уважают. Он мне сам это говорил. Зачем кто-то захотел бы причинить ему вред? Эдвин жил своей работой. Старик произнес последнюю фразу так, будто сам это выражение придумал и очень им гордился.
– Вы ведь вчера вечером звонили ему на работу? В какое время это было?
– Это было без четверти девять. У меня телик погас. Он не мигал, и зигзаги на экране не появлялись, как это иногда бывает. Эдвин показал мне, какую ручку сзади крутить, если так. А он просто погас. Сначала оставался маленький кружок света посередине, а потом и он погас. Я не мог посмотреть вечерние новости, поэтому позвонил Эдвину, попросил его вызвать мастера. Мы в рассрочку телик берем, так что они в любое время должны мастера присылать. Только у них вечно отговорки находятся. Прошлый месяц я им звонил, так они два дня никого не присылали.
– Вы можете вспомнить, что вам сказал ваш сын?
– Он сказал, что бесполезно звонить им поздно вечером. Он это сделает утром – первым делом, до того как на работу уедет. Но конечно, так и не сделал. Домой не пришел. И он до сих пор не в порядке. А я не люблю сам звонить. Это Эдвин всегда такими вещами занимается. Как вы думаете, миссис Суоффилд могла бы позвонить им?
– Я в этом совершенно уверен. Когда вы ему позвонили, он не сказал, что ждет посетителя?
– Нет. Он разговаривал так, будто очень торопится и ему неприятно, что я позвонил. Но он всегда говорит, чтоб я звонил в Лабораторию, если что не в порядке.
– И он больше ничего вам не сказал, кроме того, что позвонит телемеханику сегодня утром?
– А что еще он мог сказать? Он не такой, чтоб по телефону болтать.
– А вы вчера звонили ему на работу по поводу больницы?
– Да, звонил. Я должен был вчера днем лечь в больницу Адденбрука. Эдвин собирался меня отвезти. С ногой у меня… Псориаз, понимаете? А там собирались новое лечение применить.
Он сделал движение, будто хочет завернуть штанину, но Дэлглиш поспешно сказал:
– Не надо, не надо, мистер Лорример. Когда вы узнали, что место для вас так и не освободилось?
– Около десяти они мне позвонили. Он только-только из дому ушел. Так что я позвонил в Лабораторию. Я, понятно же, знаю номер Биологического отдела. Это там он работает – в Биологическом отделе. Мисс Истербрук взяла трубку и сказала, что Эдвин в больнице, на вскрытии, но она ему передаст, как только он придет. Которые из больницы Адденбрука звонили, сказали, что, может, пришлют за мной во вторник. А кто меня теперь отвезет?
– Я надеюсь, миссис Суоффилд сумеет что-нибудь организовать. Или ваша племянница сможет как-то помочь. Вы не хотите, чтобы она побыла тут с вами?
– Нет. Что она может сделать? Она была тут сегодня утром, с этой своей подругой. С этой женщиной, которая романы пишет. Эдвин их не любит – ни ту, ни другую. Подруга эта – мисс Моусон, да? – шарила чего-то наверху. Слух у меня очень хороший. Я прекрасно ее слышал. Вышел из двери, а она как раз спускается по лестнице. Сказала – она в ванной была. А зачем на ней кухонные перчатки были, если она в ванную ходила?
«И правда – зачем?» – подумал Дэлглиш. Виски сжало от раздражения: констебль Дэвис мог ведь и пораньше сюда приехать! Было вполне естественно, что Хоуарт приехал вместе с Анджелой Фоули сообщить о смерти Лорримера-млад-шего и оставить ее с дядюшкой. Кто-то ведь должен был побыть со стариком, а кто же более подходит для этого, чем единственная близкая родственница? Вероятно, естественно и то, что Анджела Фоули вызвала подругу помочь. Возможно, обе они интересовались завещанием Лорримера. Что ж, и это было бы вполне естественно. Мэссингем подвинулся на диване. Дэлглиш чувствовал, как тому не терпится отправиться наверх, в комнату Лорримера. Ему и самому не терпелось. Но книги и бумаги – печальные обломки ушедшей в небытие жизни – могли и подождать. Живой свидетель мог впоследствии оказаться менее общительным. Он спросил:
