– А чем занимался ваш сын, мистер Лорример?
– Вы имеете в виду – после работы? Он по большей части у себя в комнате сидит. Думаю, читает. У него там наверху целая библиотека книг. Мой Эдвин – он же ученый. Телевизор он не очень-то любит, так что я сижу тут, внизу. Иногда слышу – он пластинки заводит. Потом еще садом занимается, почти все выходные. Машину моет, готовит, за покупками ездит. Полной жизнью живет. И времени у него не так уж много. Он в Лаборатории каждый день до семи вечера остается, иногда и позже.
– А друзья?
– Нет. Друзьями он не занимается. Мы с ним сами по себе.
– И на выходные не уезжал?
– Куда бы он мог уезжать? И что тогда со мной делать? А потом, надо же за покупками ездить. Если его не вызывают на место преступления, он в субботу утром ведет меня в Или, и мы с ним идем в супермаркет. А потом мы устраиваем ленч в городе. Это мне такое удовольствие доставляет.
– Кто ему звонил?
– Из Лаборатории? Только сотрудник по связям с полицией звонит, чтобы сообщить, что его вызывают на место убийства. Иногда посреди ночи. Только он никогда меня не будит. У него параллельный телефон в комнате. Тогда он просто мне записку оставляет. Но обычно успевает вернуться вовремя, чтобы в семь часов мне чашку чаю принести. Ну, сегодня он, конечно, этого не сделал. Поэтому я и позвонил в Лабораторию. Сначала я его номер набрал, но ответа не было. Тогда я в регистратуру позвонил. Он мне оба номера дал, чтоб я туда звонил, если его не застану, в случае чего.
– И никто больше ему в последнее время не звонил? Никто не приходил с ним увидеться?
– Да кому надо с ним видеться? И никто ему не звонил, только эта женщина.
Дэлглиш спросил очень тихо:
– Какая женщина, мистер Лорример?
– Не знаю какая. Знаю только, что звонила. Эдвин как раз ванну принимал, а телефон звонил и звонил. Так что я решил, лучше мне трубку взять.
– Можете ли вы точно вспомнить, мистер Лорример, как это случилось, и что она говорила с того момента, как вы взяли трубку? Не спешите, никакой спешки нет. Это может быть очень важно.
– Там ничего особо запоминать и не надо было. Я собирался назвать наш номер и попросить ее подождать, только она мне и слова сказать не дала. Начала говорить, как только я трубку поднял. Сказала: «Мы были правы, там что-то происходит». Потом сказала что-то вроде того, что свет отгорел и она записала цифры.
– Что свет отгорел и она записала цифры?
– Точно так. Это звучит сейчас бессмысленно, но она тогда сказала что-то вроде этого. Потом назвала мне цифры.
– Вы можете их припомнить, мистер Лорример?
– Только последнюю – тысяча восемьсот сорок. Или, может, это были цифры восемнадцать и сорок. Я их запомнил, потому что первый дом, в котором мы жили после моей женитьбы, был номер восемнадцать, а второй – номер сорок. Правда, ведь, какое совпадение? Ну, во всяком случае, эти цифры у меня в памяти застряли. А вот другие вспомнить не смогу.
– А сколько всего цифр?
– Три или четыре всего. Сначала – две, а потом – восемнадцать и сорок.
– А на что были похожи эти цифры, мистер Лорример? Как их произнесли? Вы не подумали, что она дает вам номер телефона или регистрационный номер машины? Вы можете припомнить, какое впечатление они на вас тогда произвели?
– Впечатление? Никакого. Зачем? Больше похоже на телефонный номер, я думаю. Не думаю, что номер машины. Там никаких букв ведь не было, понимаете? Скорее, на год они похожи: тысяча восемьсот сорок. Или на время: восемнадцать сорок.
– А как вы думаете, кто это мог звонить?
– Не знаю. Не думаю, что из Лаборатории кто-нибудь. Голос не такой, как у их сотрудников.
– Что вы имеете в виду, мистер Лорример? Каким вам показался этот голос?
Старик сидел в своем кресле, пристально глядя прямо перед собой. Его руки, с такими же длинными, как у сына, пальцами, но обтянутые иссохшей, словно сухой осенний лист, кожей, испещренной старческой гречкой, тяжело свисали между коленями, гротескно крупные по сравнению с хрупкими запястьями. Помолчав с минуту, он сказал:
– Показался взволнованным.
Он снова помолчал. Оба полицейских смотрели на него. Мэссингем подумал, вот еще один пример того, как шеф умеет вести дело. Он сам бросился бы наверх, разыскивать завещание и бумаги убитого. Но вот это показание, так искусно вызнанное, было жизненно важным. Примерно через минуту старик заговорил снова:
– Как заговорщица. Вот как она говорила. Как заговорщица, – произнес он.
Они сидели молча, выжидая, но он больше ничего не сказал. И тут они увидели, что он плачет. Лицо его не изменило выражения, но слеза – единственная, – жемчужно отсвечивая, упала на иссохшие руки. Он смотрел на нее, словно не понимая, что это такое. Потом сказал:
– Он был мне хорошим сыном. Было время, когда он уехал в колледж, в Лондон, мы утратили связь. Он писал нам письма – матери и мне, но домой не вернулся. Но все эти последние годы, теперь, когда я один, он обо мне очень заботится. Я не жалуюсь. Я думаю, он оставил мне сколько-то денег, и пенсию я получаю. Но очень тяжело, когда молодые уходят первыми. И кто теперь будет за мной приглядывать?
Дэлглиш тихо сказал:
– Нам надо осмотреть его комнату, проверить документы. Комната заперта?
– Заперта? Зачем ее запирать? Никто туда не заходил, только Эдвин.
Дэлглиш кивнул Мэссингему, и тот вышел – позвать миссис Суоффилд. Потом они отправились наверх.
Глава 2
Комната была длинная, с низким потолком и белеными стенами; окно в створной раме выходило на прямоугольную, заросшую нестриженой травой лужайку, а за ней виднелась пара старых суковатых яблонь, ветви которых гнулись под тяжестью плодов, сверкающих золотом и яркой зеленью в лучах осеннего солнца; разросшаяся живая изгородь была усыпана ягодами, а дальше за всем этим высилась ветряная мельница. Даже в приветливом свете послеполуденного солнца мельница представала меланхолическим реликтом былой красоты и силы. Краска хлопьями осыпалась со стен, а огромные крылья с разошедшимися, словно гнилые зубы, а кое-где и выпавшими планками тяжело и неподвижно зависли в неспокойном осеннем воздухе. За мельницей тянулись поля – бесчисленные акры черной почвы Болот, разделенные дамбами вывернутые осенней вспашкой жирные комья земли поблескивали в солнечных лучах.
Отвернувшись от этой меланхолически мирной картины, Дэлглиш осмотрел комнату. Мэссингем уже принялся за секретер. Обнаружив, что крышка не заперта, он закатил ее наверх, не очень высоко, затем отпустил так, что она снова закрылась. Потом занялся ящиками. Заперт был только верхний левый. Если ему и не терпелось, чтобы Дэлглиш достал из кармана ключи Лорримера и отпер ящик, он никак не дал этого понять. Все знали, что Дэлглиш, хоть и старше их всех, умеет работать быстрее любого из своих коллег но любит порой повременить. Именно это он сейчас и делал, рассматривая комнату мрачноватым взглядом темных глаз; стоял молча и совершенно неподвижно, словно вбирая в себя неведомые и невидимые волны.
Комната дышала удивительным покоем. Ее пропорции были поразительно удачны, и все предметы в ней столь же удачно вписывались в выбранные для них места. Здесь, в этом ничем не загроможденном святилище, хватало пространства для полета мысли. Узкая односпальная кровать, аккуратно застеленная красно-коричневым одеялом, стояла напротив окна. Длинная стенная полка над кроватью, на ней – привинчивающаяся лампа на штативе, радиоприемник, проигрыватель, часы, графин с водой и
