но почему-то Рикардс чувствовал: в том, как заботливо его заверили, что он будет накормлен и напоен, было нечто унижающее его профессию. Мэар смотрел на него через стол спокойно, задумчиво и, как инспектору представилось, оценивающе, словно судья, собирающийся вынести приговор. Рикардс сознавал, что перед ним — воплощение власти, той власти, с которой ему до сих пор не приходилось иметь дела: авторитетной и уверенной власти мощного интеллекта. Целый сонм высших полицейских чинов показался бы ему менее устрашающим.
— Начальник вашего полицейского управления уже связался со специальным полицейским управлением при Агентстве по ядерной энергии, — сказал Мэар. — Инспектор Джонстон хотел бы поговорить с вами сегодня утром, если возможно — до начала опроса сотрудников. Он, разумеется, знает, что мы — в юрисдикции Норфолкского управления полиции, и оно за все тут отвечает, но и он, естественно, не может не интересоваться этим делом.
— Мы это понимаем и будем рады с ним сотрудничать, — ответил Рикардс.
«И это будет только сотрудничество. Вмешиваться я ему не позволю», — подумал он. Он уже ознакомился с обязанностями спецуправления полиции при АЯЭ и понимал, что существует потенциальная опасность разногласий и смешения полномочий. Но, по существу, это новое дело было целиком в компетенции Норфолкского уголовного розыска и считалось как бы продолжением расследования по делу Свистуна. Если инспектор Джонстон готов вести себя достаточно разумно, то и он, Рикардс, пойдет ему навстречу. Но обсуждать эту проблему с доктором Мэаром он не собирался.
Мэар открыл правый ящик стола и вытащил оттуда коричневую картонную папку.
— Это — личное дело Хилари Робартс, — произнес он. — Нет никаких возражений против того, чтобы вы его просмотрели, но оно содержит лишь самые необходимые биографические данные: год рождения, где получила образование, какие имеет степени, где работала до прихода сюда в качестве заместителя главного администратора в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Curriculum vitae,[47] в котором vita совершенно блистательно отсутствует. Присутствует лишь ее сухой костяк. — И Мэар подтолкнул папку по поверхности стола к Рикардсу.
В его жесте была какая-то странная завершенность, окончательность. Завершена чья-то жизнь, и дело с концом. Взяв папку, Рикардс сказал:
— Благодарю вас, сэр. Это нам очень поможет. Может быть, вы смогли бы облечь плотью этот сухой костяк, хотя бы отчасти? Вы хорошо ее знали?
— Очень хорошо. На самом деле мы некоторое время были любовниками. Это, конечно, не обязательно означает только физическую близость, но я, вероятно, знал ее не хуже, чем кто-либо другой здесь, на станции.
Мэар говорил спокойно, не выказывая ни малейшего смущения, как если бы рассказывал, что учился с Хилари в одном университете. И Рикардс подумал: «Он, видно, ждет, чтобы я ухватился за это его сообщение». Вместо этого он спросил:
— Она пользовалась популярностью здесь, на станции?
— Она была очень дельным работником. А это, как я заметил, не обязательно приводит к популярности. Но она пользовалась у сотрудников уважением, а у тех, кому пришлось иметь с ней дело, мне кажется, даже любовью. О ней будут сожалеть, может быть, даже сильнее и глубже, чем о других, очень популярных коллегах.
— И вы?
— Мы все.
— Когда оборвалась ваша связь, доктор Мэар?
— Примерно три или четыре месяца назад.
— Без скандала?
— Не было ни обид, ни оскорблений. До этого мы все реже и реже виделись друг с другом. Мое будущее в настоящий момент не очень определенно, но я вряд ли долго останусь директором станции. Понимаешь, что любовная связь исчерпала себя, точно так же, как понимаешь, что исчерпало себя дело, которым до сих пор занимался. Возникает естественное ощущение, что закончился определенный жизненный этап.
— А она? Чувствовала то же, что и вы?
— Так мне представляется. У нас обоих были некоторые сожаления по поводу разрыва, но, я думаю, ни один из нас никогда не предполагал, что пылает страстью к другому или что наши отношения продлятся сколько-нибудь долго.
— У нее не было никого другого?
— Насколько мне известно, нет. Впрочем, почему бы мне это могло быть известно?
— Тогда вас, вероятно, удивило бы, если бы вы узнали, что в воскресенье утром она написала своему поверенному, чтобы договориться о встрече. Она хотела обсудить свое завещание и сообщала ему, что собирается замуж. Мы обнаружили неотправленное письмо в ее бумагах.
Мэар несколько раз быстро моргнул, но ничем иным не выдал своего волнения. Он сказал очень ровным тоном:
— Да, это меня удивило бы, хоть я и не смог бы объяснить почему. Полагаю, потому, что она, казалось, вела довольно замкнутый образ жизни, и мне трудно представить, откуда у нее взялось время и возможности заводить новые знакомства. Разумеется, вполне вероятно, что какой-то человек из ее прошлого возник снова и они пришли к какому-то согласию. Боюсь, тут я ничем не могу вам помочь.
Рикардс изменил направление беседы.
— Впечатление такое, — сказал он, — вроде тут у вас считают, что она была вам не очень-то хорошим помощником во время публичного обсуждения проблемы установки нового реактора на станции. Когда был сделан официальный запрос по этому поводу, это ей было поручено давать разъяснения? Я не совсем понимаю ее роль в этом деле.
— Официально — не ей. Но на одной-двух встречах с местными жителями и еще как-то, на Дне открытых дверей, она, к сожалению, весьма неудачно, ввязалась в спор с заводилами из публики. Мисс Робартс пришлось заменить заболевшего научного сотрудника, который обычно вел экскурсии по станции. Она, пожалуй, была не вполне тактична, отвечая некоторым из присутствовавших. После этого я устроил так, чтобы ей больше не приходилось вступать в прямой контакт с населением.
— Значит, она была из тех, кто способен спровоцировать антагонизм? — спросил Рикардс.
— Не настолько, чтобы спровоцировать убийство, я полагаю. Она была предана нашему делу и не могла мириться с тем, что ей представлялось умышленным обскурантизмом. Она не получила научной подготовки, но была достаточно хорошо знакома с теми научными изысканиями, которые проводятся у нас на станции, и питала уважение, вполне возможно, несколько преувеличенное, к мнению наших ученых экспертов. Я подчеркивал, что неразумно ждать того же от широкой публики. В конце концов, вполне возможно, что когда-то экспертам приходилось убеждать людей, что многоэтажные дома не рушатся под собственной тяжестью, лондонскому метро не грозят пожары, а паромы, идущие через пролив к берегам Франции, не переворачиваются вверх килем.
Олифант, до тех пор хранивший молчание, вдруг произнес:
— Я был одним из посетителей на том Дне открытых дверей. Кто-то задал ей вопрос про Чернобыль. А она тогда сказала вроде, что, мол, «погибло всего тридцать человек, стоит ли об этом столько говорить?». Ведь она именно так сказала, верно? Сам собой напрашивался вопрос: сколько должно быть погибших, чтобы мисс Робартс сочла эту цифру неприемлемой?
Алекс Мэар взглянул на него, словно пораженный тем, что Олифант вообще обладает даром речи, и, поразмышляв с минуту, ответил:
— Сравнивая число жертв Чернобыля с количеством смертельных случаев в промышленности и при добыче ископаемых энергоносителей, она совершенно резонно подчеркнула разницу, хотя, разумеется, могла бы сделать это с большим тактом. Чернобыль — очень больная тема. Нам уже несколько надоело объяснять, что русский реактор типа RBMK — реактор большой мощности, канальный — уже в проекте имел целый ряд слабых мест, в частности, высокий положительный паровой коэффициент реактивности при низком напряжении в реакторе. При остановке реактора это может вызвать неуправляемый рост мощности с последующим взрывом. Реакторы типа Магнокс, AGR — охлаждаемые газом, и PWR, охлаждаемые водой, не обладают этим дефектом независимо от уровня напряжения. Так что катастрофа, подобная чернобыльской,
